125-летие со дня рождения Максимилиана Волошина пришлось на май. Но эхо полукруглого юбилея докатилось до сентября и подвигло Государственный литературный музей, что в Трубниковском переулке, на создание экспозиции «Дом Поэта. Прошлое и настоящее».
Выставка, как не трудно догадаться, посвящена знаменитой поэтической обители Волошина в Коктебеле, где поэт, художник, философ и переводчик нашел свой приют.
Несмотря на обширное наследие Волошина, огромное количество фото и архивных документов, его акварелей, воспоминаний о нем современников, жизнь его до сих пор представляется загадкой.
В советское время, в период с 20-х по 60-е годы, существовал известный перекос в сторону полного замалчивания его яркой и неоднозначной фигуры. В начале 90-х Волошина много и беспорядочно издавали. Отрывочно и по кусочкам. Так что провести мало-мальски ревизию всего выпущенного не представляется возможным. Впрочем, многогранность и неуемность его таланта всякий раз ставила не только издателя, но и биографов в тупик: с чего начать?
В 90-х начали с пафосно-медоточивого: «создатель прекрасных стихов», «роскошь человеческого общения», «очаг культуры» и т.д. Дом Поэта в Коктебеле назвали по аналогии с местом изгнания евангелиста Иоанна Патмосом. Но, к большому сожалению, к 125-летию со дня рождения Волошина можно с полной на то уверенностью сказать, что ажиотажный интерес к Волошину выдохся. В 1999 году в издательстве «Алетейя» вышел томик «Из литературного наследия» Волошина тиражом всего 1400 экземпляров и остался практически не замеченным (напомню для сравнения, что в 1991 году книги Волошина выходили тиражами 100 000 экземпляров). Однако, ничего похожего на собрание сочинений, которое хоть как-то систематизировало его наследие, не издано. И будет ли издано, не известно.
А между тем, изучать, читать, знать Волошина, необходимо хотя бы потому, что противоречивое творчество и жизнь его полны откровений, мистицизма, гениальных всполохов поэтического озарения, странностей и загадок.
И одна из самых главных – кем же он был на самом деле: гениальным мистификатором или неким подобием Протея? Греческое божество, как известно, обладало даром пророчества, но и умело принимать облик зверя, воды, дерева, и символизирует непостоянство, изменчивость и непредсказуемость.
В подобных случаях искусствоведы пишут, что пути эволюции Волошина, как большого художника, прошли стадии становления от увлечения буддизмом, теософией, неизбежным оккультизмом и социализмом. Но мало кто из исследователей задумывается о том, что бездна, которая, в конце концов, в 1932 году и поглотила нестарого еще человека (а Волошину было на тот момент всего 55 лет, хотя на фотографиях он выглядит седовласым старцем) была порождением его собственных заблуждений, озарений и фантазий.
Начиналась череда Волошинских метаморфоз с символизма:

В узкой щели, свирепея,
Дико воет Рейн.
Здесь ли ты жила, о, фея
Раутенделейн?

Впрочем, увлечение символизмом было недолгое. Но излечение болезненным. Не без помощи его феи Раутенделейн и по совместительству жены, художницы М. В. Сабашниковой. Жена и муза некоторых его стихов, будучи вписанная верховным жрецом символизма, Вячеславом Ивановым, через союз троих (Иванов, Сабашникова и Зиновьева-Аннибал) в мистическую общность многих, ушла от мужа. А оставленный муж в утешение себе выдумает Черубину де Гибриак; эта мистификация чуть не стоила жизни ему и Гумилеву. Кстати, дуэль происходила на Черной речке, где был убит Пушкин.
Выставка подобно летописи очень подробно знакомит посетителей с основными действующими лицами театра жизни Максимилиана Волошина. Со снимков (у Волошина был хороший фотоаппарат) на нас смотрят: словно мучимая демонами какими-то белесыми зрачками – Зиновьева-Аннибал, не менее выразительный хозяин знаменитой Башни; скромная учительница Дмитриева, Черубина, Сабашникова в шляпе с птичьим пером, воздушная, лукавая – вот-вот, кажется, взмахнет крылом и улетит; Николай Гумилев и многие другие. Артисты, паяцы, гении и злодеи, иногда в одном лице.
Именно к 1907 году относится и малоизвестная лекция Волошина – «Пути Эроса». Ее строки потом пророчески эхом откликнутся в жизни не одного только Волошина, но и почти всего Серебряного века:
«Так мещанская мораль бытовых устоев неизбежно соединяет прекрасные деяния с любовью к одному прекрасному телу. Мораль декадентская – созерцание вечной красоты с любовью ко многим телам. А любовь к знаниям… рекомендует рассматривать Эроса как естественную потребность, как желание высморкаться, пообедать, выспаться».
Не случайно, по-видимому, что религиозная оправа, которая примиряет философию Пола с ее адептами, составлена из древнейших языческих верований: «Крест символизирует этот процесс инволюции как распятие мировой души на кресте мирового тела. Поэтому не удивительно то, что крест в древнейшей символике является знаком пола и имеет фаллическое значение».
На большинстве снимков на фоне Дома Поэтов Волошин, как раз и представлен этаким Дионисом или Вакхом в окружении вакханок и менад: по-гречески загорелый, кудрявый, в тоге и сандалиях, а иной раз и безо всего, такой, как есть.
В Коктебель Волошин уедет в 1917 году, до этого пережив очередной искус - французского импрессионизма, - и до конца своих дней станет «киммерийским отшельником»:

Я иду дорогой скорбной в мой безрадостный Коктебель…
По нагорьям терн узорный и кустарники в серебре.
По долинам тонким дымом розовеет внизу миндаль,
И лежит земля страстная в черных ризах ораря…

Правда, сам Волошин определял стиль своей жизни как «обормотство»: Октябрьской революции Волошин вроде бы не принял. Потрясение было таким сильным и тяжелым, что целый год он не может написать ни строчки. Впрочем: «Ни война, ни революции не испугали меня и ни в чем не разочаровали: я их ожидал давно и в формах еще более жестоких. Напротив я почувствовал себя очень приспособленным к условиям революционного бытия и действия. Принципы коммунистической экономики как нельзя лучше отвечали моему отвращению к заработной плате и к купле-продаже… Из самых глубоких кругов преисподней Террора и Голода я вынес свою веру в человека. Эти же годы являются наиболее плодотворными в моей поэзии, как в смысле качества, так и количества».
Это строки были написаны в год 30-летней деятельности Волошина, как литератора. В то время, как земля, вскормившая его, была обагрена кровью красного террора, многие друзья его уничтожены, другие вынуждены эмигрировать.
Иван Бунин, удивленный и обескураженный кипучей пореволюционной деятельностью поэта в заметке о нем писал, что Волошин был неутомим, хотел украсить Одессу при помощи полотнищ с ромбами, конусами и пирамидами в то время, как город сотрясали расстрелы, обыски, аресты, разбой и ужас. Бунин недоумевает: «А он мне в ответ опять о том, что в каждом из нас, даже в убийце, в кретине, сокрыт страждущий серафим, что есть десять серафимов, которые сходят на землю и входят в людей, дабы приять распятие, горение, из коего возникают какие-то прокаленные и просветленные лики…».
Бунин слушал Волошина «с некоторым негодованием: какое, что называется «великолепное», самоупоенное и, по обстоятельствам места и времени, кощунственное словоизвержение! – и, как всегда, все спрашивал себя: на кого же, в конце концов, похож он?… Кряжистый бурмистр крепостных времен? Приап? Кашалот?».
Причем, неожиданное оживление общественной деятельности Волошина шло вразрез с отношением к нему Советской власти. В это же время, о каком идет речь у Бунина, в «Известиях» появляется заметка со словами: «К нам лезет Волошин, всякая сволочь спешит теперь примазаться к нам…».
Справедливости ради, стоит отметить, что «примазывается» Волошин не для одного себя. В его доме находят убежище, как гонимые красными, так и белыми. В 1918 году он останавливает разгром имения Э.А. Юнге, где хранилось множество произведений искусства и редкая библиотека. И в следующем году с мандатом «комиссара по охране памятников древности и искусств» спасает от погрома немало культурных ценностей Крыма.
И все-таки, волна большевистского террора его не коснулась. Ни на фотографиях, ни на акварельных полотнах того периода нет и намека на то, что можно было бы назвать тревогой или травлей. Все та же китайская безмятежность, созерцательность, медитативность. Какая-то в них разлита нега и нежность, словно Волошин, не нашедший подкрепления своей веры в человека в реальности, решил излить всю любовь на окружающую природу Крыма. Среди желтоватых, сумеречных, пустынных пастельных полотен ни одного человека:

Будь прост, как ветр, неистощим, как море,
И памятью насыщен, как земля,
Люби далекий парус корабля
И песню волн, шумящих на просторе.

На свой дом, где с 20-й по 30-е годы обрели приют и недолгий отдых доживавшие свой век поэты, писатели и художники уходящего Серебряного века, среди них: Мандельштам, Цветаева, Бальмонт, Бердяев, Андрей Белый, Алексей Толстой, Ахматова и многие другие, - Волошин имел охранную грамоту. И лишь к 1928 году круг над ним сужается. Дом Поэта обкладывается непосильным налогом. Его хотят отобрать, поскольку частная собственность вместе с собственниками – гнилой пережиток темного прошлого. Скудной зарплаты – 60 рублей в месяц, как деятелю ЦЕКУБУ (Центральной комиссии по улучшению быта ученых) не всегда хватает на жизнь. Волошин еще пробует заигрывать с властью, отписываясь статьями, где громит русский империализм: «После присоединения при Екатерине, Крым, отрезанный от Средиземного моря, без ключей от Босфора, вдали от всяких торговых путей, задыхался на дней глухого мешка… Весь магометов рай уничтожен дочиста… русские понастроили несколько убогих уездных городов по российским трафаретам и частью из потемкинского романтизма, частью для Екатерининской рекламы назвали их псевдо-классическими именами… Древняя Готия от Балаклавы до Алустона застроилась непристойными императорскими виллами в стиле железнодорожных буфетов и публичных домов и отелями в виде императорских дворцов. Этот музей дурного вкуса, претендующий на соперничество с международными европейскими вертепами на Ривьере, очевидно, так и останется в Крыму единственным монументальным памятником «Русской эпохи». Но дни его сочтены. Снимки последней поры – дряхлый старик с палочкой, уставший, сутулый, от прежнего античного Бога только кудри, изрядно поседевшие. Русский поэт на фото 1931 года, словно прощается со своими друзьями, которые всегда находили в его Доме Поэтов гостеприимный кров. Чрез год его разобьет паралич, усилится астма, и он уйдет в тот далекий и призрачный край, намеками на который полны его коктебельские пейзажи. Пейзажи, чьи четкие контуры, глубина и непередаваемое обаяние, будто примиряют человека с самим собой:

Был влажный вечер, выцветший от зноя,
И дали осмугленных облаков.
Холмы пустынь и синих гор зубцы,
Вечернею увенчанные славой.

Облака, горы и море. И больше никого и ничего. Словно и не было ни до, ни после творца, запечатлевшего их на бумаге. И нет. Творца вдохновенного, вольного и до сих пор неразгаданного…