Нет на свете существа более нелепого и никчемного в житейском смысле, чем поэт. Еще Пушкин в свое время, не без горечи, заметил: «И меж детей ничтожных мира, / Быть может, всех ничтожней он». Жизнь Мандельштама, словно нарочно своими нелепостями и несообразностями вытеснила его «щуплую» фигурку «с тощей шеей, с непомерно большой головой» из обывательской среды в сферу поэзии и стихию слова.
Жена поэта, Надежда Яковлевна Мандельштам, во «Второй книге» вспоминала: «Мальчиком Мандельштам сказал неуклюжие и странные слова: «Если в этой жизни смысла нет, говорить о жизни нам не след…»
Видимо, смысл жизни разошелся с Мандельштамом еще в раннем детстве, куда пробивался «иудейский хаос во все щели каменной петербургской квартиры угрозой разрушенья». Или Мандельштам развел их по разным углам сам, позднее. Отец и мать, дедушка и бабушка, живущие в Риге, многочисленные родственники, «бородатые и длиннополые люди, талмудические философы, продавцы вразнос собственных печатных изречений и афоризмов» погружены позднее им в книге воспоминаний «Шум времени» в четырехстраничный мрак главы - «Хаос иудейский». Автора этой главы вполне можно было бы уличить в черносотенстве («грязная еврейская клоака»), если бы им не был сам Мандельштам.
Будущий поэт, а тогда учащийся Тенишевского коммерческого училища, из «иудейского хаоса» бежал в «ребяческий империализм» стройного миража Санкт-Петербурга, под «блистательный покров, накинутый над бездной». Бежал, чтобы для начала причаститься марксизма с гремучей примесью народничества и символизма, а потом креститься в лютеранской церкви.
Впрочем, Мандельштам, конечно же, лукавил. Пряный, терпкий и тревожный аромат его еврейского темперамента, впитанный византийской строгостью, стройностью и призрачностью русского языка, хоть обратил империю слова в хаос, сломав ему хребет. Но таков был «шум времени». А Мандельштам только подслушал его: «Сквозь тройные цепи шел петербуржец лихорадочной мелкой плотвой в мраморную прорубь вестибюля, исчезая в горящий ледяной дом, оснащенный шелком и бархатом».
Это шум людского потока идущей на концерт Гофмана и Кубелика публики. Пожалуй, единственное лишнее слово в этом маленьком образно-вещественном шедевре, шуршащее бессмысленно по тараканьи усами: «оснащенный».
Но Мандельштам не был бы Мандельштам, если бы изредка гениально не привирал (в одном из значений этого слова, которое вкладывал в него еще Даль: «врун – говорун, рассказчик…»). Чтобы в этом хаосе звуков, обрушившихся на него уже в юном возрасте, уловить подлинную музыку слова, жертвуя правдой во имя гармонии. Недаром Марина Цветаева в одном из стихотворений, посвященных Мандельштаму, напишет: «Затем, что ты гордец и враль…». А «Шум времени» она назовет в одной приватной переписке «подлой книгой».
Ведь как обычно случается в поэзии. «Лишь божественный глагол до слуха чуткого коснется…» и поэт с легкостью Творца, меняет пол животного на противоположный: «не велеть ли в санки /Кобылку бурую запречь?» – «предадимся бегу /Нетерпеливого коня». Это Пушкин. А вот это уже Лермонтов: «И Терек прыгает, как львица, с мохнатой гривой на хребте».
Природа поэзия вообще и русской в частности иррациональна. Хотя, конечно, грива у львицы от этого истолкования вряд ли вырастет. Но она здесь не менее уместна, чем Емеля на печке или говорящая щука в русской сказке. Устами поэта глаголет иной раз детская наивность, граничащая с верой в чудо. И в этом отношении Мандельштам на дружеской ноге с Пушкиным и Лермонтовым неслучайно. Однако, Цветаеву это обстоятельство весьма расстраивало. И в своем, раздраженном эссе «Мой ответ Осипу Мандельштаму» она, цитируя Мандельштама, писала:

«Она лежит себе на солнышке Эпира,
Тихонько грея золотой живот».

Черепаха, лежащая на спине! Вы их никогда не видели. А в прекрасном стихе о Диккенсе, который у всех на устах, - помните?

Я помню Оливера Твиста
Над кипою конторских книг.

Это Оливер Твист-то, взращенный в притоне воров! Вы его никогда не читали». Марина Ивановна не могла простить своему современнику то, чем грешен был его предшественник. Хотя и того и другого гения она боготворила.
Соотношение правды – лжи, подлинности – эфемерности, в поэзии, как и сами эти понятия, всегда условны. Вот как сам переживал эти ощущения сам Мандельштам в его книге «Камень»:

Я блуждал в игрушечной чаще
И открыл лазоревый грот…
Неужели я настоящий
И действительно смерть придет?

Настоящий Мандельштам был в высшей степени нелеп, а потому до удивления правдоподобен. По воспоминаниям Ирины Одоевцевой, из Крыма позднею осенью 1920 года в Петербург он возвращается с удостоверением личности, «выданном Феодосийским полицейским управлением при Врангеле на имя сына петроградского фабриканта Осипа Мандельштама, освобожденного по состоянию здоровья от призыва в белую армию».
Та же Одоевцева позднее становится жертвой «обжорства» Мандельштама, который, съев свою порцию каши в Доме литераторов, освободил заодно и юную поэтессу от суточного пайка:
- Где моя каша? Где?
- Я же вам объясняю, что я съел ее. Понимаете, съел. Умял. Слопал. Еще раз вернемся к самоощущению поэта:

Кто я? Не каменщик прямой,
Не кровельщик, не корабельщик, -
Двурушник я, с двойной душой,
Я ночи друг, я дни застрельщик.

И жизнь заворожено идет по его стопам, подтверждая справедливость самооценки. Книга воспоминаний Мандельштама о годах его ученичества и современниках - «Шум времени» выходит в апреле 1925 года в издательстве «Время». Окружающих это комическое обстоятельство уже не забавляет. Мандельштам же не может скрыть досады.
Впрочем, может быть, это своеобразная месть тому, кто не может отказать себе в удовольствии передернуть факты во имя красного словца?
Так к младшей дочери своего любимого учителя Бориса Наумовича Синани – Лене - Мандельштам в «Шуме времени» трижды примеряет горб. Хотя по воспоминаниям современников она просто была низкорослой, но горбуньей никогда не была! Попробуем объяснить поведение Мандельштама.
Первое. Литература, по Мандельштаму, зверь. И «нельзя зверю стыдится пушной своей шкуры».
Второе. Просто перебирая слова, как вещи, овеществляя, опредмечивая окружающий хаос, трудно не попробовать стать вровень с Творцом. И не быть за это наказанным провалами в памяти. А заодно и во вдохновении, питающемся сором окружающей действительности. У Мандельштама немало зыбкого и случайного в его стихах. То, что называют, набором слов. «По принципу нелепости, неловкости от Вас мало что останется», - писала Цветаева Мандельштаму.
Третье. Согласно Сергею Аверинцеву «в основе как литературного, так и внелитературного поведения Мандельштама – глубокая боязнь тавтологии в самом широком смысле слова, боязнь мертвой точки, непродуктивной статики, «когда разряд равен заводу». Все, что угодно, только не мертвая точка».
Четвертое. Надежда Яковлевна Мандельштам вспоминала, что Мандельштам в детстве, заигравшись, «разломал фонарик и поразился, как выглядит мир сквозь цветные – красное, синее, желтое – стеклышки». В основе неточностей, нелепостей, случайностей в поступках, стихах и прозе Мандельштама – наивное детское мировосприятие. Когда представление об окружающих предметах, цвете, вкусе и запахе складывается из соприкосновения с ними - на ощупь. На излом. Это потом он придет к Канту с его катехезисом русской литературы начала века - «Мир, как воля и представление».
Все эти версии применительно к Мандельштаму могут быть насколько же верны, настолько же и неправдоподобны. Поскольку объяснять поэзию и поступки поэта – дело неблагодарное. Или, как пишет все тот же Аверинцев: «Мандельштама так заманчиво понимать – и так трудно толковать».
К примеру, Георгий Адамович сравнивает поэзию Мандельштама с бредом: «Стихи Мандельштама – наперекор всем его суждениям об искусстве – всего только бред. Но в этом бреду яснее, чем где бы то ни было, слышатся еще отзвуки песни ангела, летевшего «по небу полуночи».
В начале 30-х ангел, или, по выражению Цветаевой, «лебеденок», спускается с небес на землю. Наивность Мандельштама уступает место знанию. Предмет жизни им изучен досконально:

Мы живем под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
А где хватит на полразговорца,

Время с узким волчьим профилем и злыми глазами заглянуло в зрачки этому нелепому человеку с более чем сомнительной внешностью.
Мандельштам на фотографиях 30-х напоминает старика, хотя ему всего 40 лет. Двух столетий позвонки ему предстоит склеить, по-видимому, своей кровью. Настает его пора отвечать за свои слова, как и написано на роду русскому поэту. И этот хрупкий «человек эпохи Москвашвеи в стопорщенном пиджаке», словно Пушкинский Евгений из «Медного всадника», пригрозивший бронзовому истукану «ужо тебе!», «негодует и «нет» говорит».
В 33 году в ответ на появление «Путешествия в Армению» в журнале «Звезда» в «Правде» выходит разгромная рецензия. Мандельштам принимает вызов:

Природа своего не узнает лица,
И тени страшные Украины, Кубани…
Как в туфлях войлочных голодные крестьяне
Калитку стерегут, не трогая кольца…

13 мая 1934 году Мандельштама арестовывают и ссылают в Чердынь.
Говорят, Сталин захотел приручить поэта. Или помучить, чтобы сломить его волю. Ему это отчасти удалось. Поскольку силы были слишком не равны. Мандельштам, по воспоминаниям Эммы Герштейн, «был в состоянии оцепенения, у него были стеклянные глаза». В Чердыни Мандельштам выбрасывается из окна. Он обречен.
В 37-м его возвращают из ссылки. Но дышать ему уже нечем. Нет денег, жить негде. 2 мая- повторный арест. Последние строки Мандельштама из транзитного лагеря под Владивостоком: «Здоровье очень слабое. Истощен до крайности, исхудал, неузнаваем почти, но посылать вещи, продукты и деньги – не знаю, есть ли смысл…».
Последние строки зеркально отразились в первых детских поэтических опытах: «есть ли смысл» – «если смысла в этой жизни нет». Так и не обретя в ней смысл, Осип Эмильевич Мандельштам ушел из этой нелепой жизни. Человек был сломлен, поэт ушел в вечность, чтобы оттуда продолжить ряд нелепостей и случайностей. Просто поразительно, насколько посмертная судьба поэта неотделима от его поэзии и жизни, поэзии жизни.
Чудом сохраненные его женой стихи будут опубликованы только спустя 50 лет после его смерти. Но в глухие годы застоя в издательстве «Советский писатель» в большой серии «Библиотеки поэта» появится небольшая подборка его стихов тиражом 10 000 экземпляров. Тираж по тем временам – никакой. Автор предисловия перепутает дату рождения Мандельштама и естественно не укажет причину его смерти. Ее словно не существует для Мандельштама.
В 1990 году в издательстве «Московский рабочий» увидят свет воспоминания Надежды Яковлевны Мандельштам – «Вторая книга». Мне в магазине попался перевернутый с ног на голову экземпляр этой книги. Она начиналась с содержания, с 557 страницы, а заканчивалась третьей. Словно еврейская кровь русского поэта и тут подыграла издателю, а тот в свою очередь - читателю, предложив штудировать книгу о нем справа – налево…
Есть в Москве, любовь к которой поэту, как считает Надежда Яковлевна Мандельштам, привила Цветаева, одно поэтическое местечко, названное его именем. Это парк имени Мандельштама возле метро Фрунзенская. Да только имени не поэта, а какого-то не то врача, не то революционера. Мы в середине 80-х, будучи студентами филфака МГПИ имени тогда еще Ленина, всегда считали, что этот парк должен носить имя Осипа Эмильевича Мандельштама.
Мне кажется, что поэт в нашей благодарной памяти о нем заслужил хотя бы парка. Тем более и переименовывать-то его не надо!

Это какая улица?
Улица Мандельштама.
Что за фамилия чортова –
Как ее ни вывертывай,
Криво звучит, а не прямо.

Мало в нем было линейного,
Нрава он не был лилейного,
И потому эта улица
Или, вернее, эта яма
Так и зовется по имени
Этого Мандельштама…

(апрель 1935)