Разочарование Венецией сродни очарованию. Ты разочаровываешься ею мгновенно и навсегда!
Но это только кажется, что навсегда. Скорее всего, это реакция на психологическую зависимость: Венеция-зависимость, вирус-Venezia, свинячью (эпитет только для знатоков итальянского мата) зависимость.
На сей раз по прибытию на пьяцца Рома организм как мог старался помочь преодолеть вирус-V. Меня категорически затошнило.
Только я с видом триумфатора, словно Наполеон, вышел на набережную Санта-Лучия, а открывающийся вид на Гранд-канал и весь этот туристический раек вызвал у меня острый приступ отвращения. Призрачное журчание воды от пароходика отдает извивающимися червями фарша в мясорубке, уютные закутки кафешек, тратторий и пиццерий с официантами – преддверием ада с чертями. Улицы, заполоненные туристами, как кильки в бочке. Особливо непереносимы азиатские харчевни с приторными и пряными ароматами, погружающие в глубокую меланхолию. В услужливые физиономии официантов и довольных жизнью туристов просто-таки хочется плюнуть.
И отчего это все так рады? И чему тут, скажите на милость, радоваться? Может быть они рады тому, что мне дурно?
И все же я ликовал в то время, как организм корчился в каких-то предсмертных конвульсиях. Я вдруг понял, что освободился от этого зефирного образа, который в каком-нибудь московском Шанхае стучался во мне, как пепел Класса.
И мне впервой захотелось сбежать отсюда. От этой вечной толпы и водоворота, мелькающих повсюду рюкзаков, шляп, панам, маек и трусов, задастых теток и костистых ганцев. Куда-нибудь удрать, исчезнуть. Возможно, даже навсегда. Но только избавиться от горького чувства разочарования.
Организм, которому было послано на помощь 50 граммов граппы, был уже близок к капитуляции. Но, устав бунтовать, он потребовал покоя. Даже быть может вечного. И очередной канал рассматривался им как средство быстрого и дешевого способа избавления от мук. До моста Вздохов, где бы это можно было сделать сподручнее и с пафосом (уж если и бросаться, то не как пастернаковская венецианка с набережной вплавь, поступок которой слегка напоминает «купание» в Зимней канавке Лизаветы из оперы Чайковского «Пиковая дама», а с мифологическим уклоном), я уже и не надеялся добраться.
И тогда я решил бежать. Бежать этой Венеции-маджоре. От Санта-Лючии направо, по мостику Дели Скальци через Большой канал, чтобы запутавшись в веренице маленьких улочек, калле, погрузиться с головой в Венецию-миноре, как зверь, ищущий последнее пристанище. В этот город, столь не похожий на своего двойника, что на левом берегу. Он оказался не очень созвучен моему настроению.
Настроению помеченного туристами гения места!
На той, стороне, чуть было не сказал Стикса, ну да, конечно, маслянистые воды Стикса, которые делят Венецию пополам, на маджоре и миноре, маленькую и большую, светлую и темную, едва – теплится жизнь. Если она там вообще существует.
Вся туристическая свора устремляется вперед по Терра Листа ди Спания, хотя до понте Риальто по правой стороне куда сподручнее. Но кто об этом задумывается: быстрее, медленнее. В Венеции растворяются без остатка.
В том числе и остатки мозгов.
Но та (в итальянском есть презрительное обозначение codesta) тропа - для завзятого обывателя, привыкшего сполна отбивать потраченные деньги дежурными, включенными во все туристические путеводители, видами. Это все равно, если бы вы, желая зайти в магазин, ввалились бы в витрину. Она – для всех, как женщина на улице красных фонарей. Место общего пользования, фотографический штамп, вышедший в тираж символ, стершийся профиль баральефа. Эйфелева башня, Московский кремль, Сан-Марко…
Ты, словно не идешь по городу, а тупо разглядываешь открытку, которую купил в ларьке вместо сдачи.
И нет избавления от этого наваждения. У тебя крадут твою мечту прямо у тебя на глазах. Гений места превращается в место общего пользование, в вокзал с музейным лоском, в котором тайна, которую доверили только тебе, лишь разменная монета чванства и глупости. Тысячеглазое чудовище в домашних тапочках и клоунских маечках.
Да кто они такие? Да по какому праву?
И даже тогда, когда ты, измочаленный толпой, сядешь за столик, чтобы напиться чаю или кофе, перекрестный огонь двух соотечественников, пускай даже не русских, вплетут тебя в свой необязательный поток речи. И, сидя меж ними, зажатый с двух сторон, словно обстоятельствами времени и места, ты – забудешь свое имя. Ты – в лучшем случае полупроводник чужих разговоров, запахов, тривиальных ощущений, избитых выражений и мыслей.
На этом, левом, берегу не разберешь горячее биение о стенки сердца и тока крови. Или даже, упругого тока воды в канале, если этот город-вамп вынул твое сердце. Здесь обязательно подтолкнут, вынут душу вместе с руками. Или хамоватые официанты ввергнут тебя в омут товарно-денежных отношений.
В ожидании заказа подолгу будут маячить за спиной, словно судьба. Потом столь же упоительно долго нести чайник с кипятком и чашку с пакетиком чая, словно мы играем в мессу. И, наконец – включат в счет стоимость чашечки чая старые стены расположенного насупротив монастыря Сан Джеремия, гранд Канал, башня сан Анджело вместе с туристам, словно голубями, и на макушке, голубей на Сан-Марко, кафе Флориан, церквушку Брунелески или не дай Бог Сан-Марко. А потом все же прогонят вас прочь, ибо все, что в сердцевине Венеции – carissimo.
Нет, на этой тропе войны забвения не найти. Даже ночью. Днем взгляд рассредоточен из-за пестрой толпы, из-за туристического карнавала. Свет яркий, словно лихорадочный румянец на щеках гулящей девы. Но с приходом темноты световую рассеянность поглощают разноцветные огни ресторанов. В кафе и на улице за столиками – все та же толпа, жадно пившая твою кровь днем. А теперь они медленно из соломки цедят твои одиночество и тоску вперемешку с тишиной улиц.
Туристическая тропа ведет с толпой из города. А та – обратно. В потемки, кромешную тьму венецианской жизни.
В Венеции-маджоре ты принадлежишь толпе. В Венеции-миноре ты принадлежишь себе. И тебе принадлежит весь этот затхлый, лишенный воздуха и неба мирок. Этот морок, этот призрак города, который остался на том берегу.
Призрак самого себя. Призрак затхлого угла, поршивенького городишки…
Хотя уже на второй день, когда я распрощался с тошнотой, и, сойдя с поезда, направился бодрым шагом по ночной Венеции, я возликовал: вот оно то, к чему я стремился.
Покой и воля!
Никому и в голову не придет в таком вот историческом месте фаре пи-пи. Но острый и знакомый до боли пряный запах вошел в противоречие с моими мечтами.
О времена и нравы! Венеция земная и небесная столкнулись, послышался хрустальный звон осколков. И Венеция-маджоре прекратила свое существование!

Джудекка. Рыбацкие сети, словно выброшенные волнами на просушку, напоминают распятие, которым хотят образумить стихию. Но лагуна все же берет свое. Она непокорно выворачивает суставы шестам и выскальзывает из мелких чешуйчатых ячеек, словно рыба, оставляя после себя лишь пустоту и тину.
И последствия этой борьбы заметны разве только на канале Джудекка, который, как и кале Лунга от туристической тропы, заполошно бежал от Гранд-канала.
Вдоль набережных Джудекки изможденные баркасы, угрюмые буксиры с облупившейся краской, рыбацкие лодки, какие-то безрадостно уткнувшиеся носом в пристань ялики, уставшие плавучие краны, словно боксер, повесивший перчатки на канаты. Этакой речной пролетариат, кухня, людская, которая, спрятана подальше с глаз долой, словно внутренности океанского лайнера из рассказа Бунина «Господин из Сан-Франциско. Бог его знает, от чего произведено это название: Giudecca. Утверждают, будто бы на острове Джудекка селились евреи. От чего позднее произошло гетто. Темная история, как и вода в канале, вполне естественно унаследовавшим от острова это имя.
И дома здесь довольно мрачноватые. Какие-то сутулые, не то усталые. Будто бурая тина, которой опутаны пристани, пакгаузы, подточенные волнами, будто кариесом, сваи придает Джудекке оттенок болотной немощи. И тянет своей свинцовой тяжестью его на дно. Труженик вапоретто, надсадно отфыркиваясь, словно пес, выброшенный своими хозяевами освежиться, прилежно гребет лапами к берегу. Тучка выхлопов сизым облаком взвивается к небу, погружая его голубизну в ртутный ковчег.
Арка пакгауза, словно немое рыдание сатира, деревянные ступени, спускающиеся к воде так буднично, словно к асфальтовой мостовой, деревянные столбы отдают холодом карцера – темное чрево города, подземелье. А рядом сиятельная церковь Иль-Реденторе (Христа Спасителя).
Парадный фасад с беломраморными колонами и скульптурами скрывает за своим портиком довольно примитивный кирпичный барабан с колокольней, как две капли воды напоминающей Сан-Анджело. Только поменьше. Миниатюрный слепок с оригинала, брошенного на другом берегу.
Отраженное в серой лужице канала небо - тусклое, словно театральная бутафория, которую побросали в угол и забыли.
Пожалуй, именно здесь и ощущается острее всего, что Венеция – это бутафория, кулисы театра комедии, который призван тешить праздную толпу, решившую весело потратить свои деньги.
Вдоль канала и острова тянутся отжившие свое детали парадной мозаики, из которой состоит Венеция туристическая. Сюда ссылают за ненадобностью, списывают по старости: дома, целые архитектурные детали, кварталы, эркеры, балконы, арки, потускневшие цвета, фрагменты набережных, невзрачные лица. Да и того же Паладио, который на противоположном берегу ни на какого так и не произвел впечатления. Там и своего добра хватает с избытком. А здесь хоть что-то, хоть как-то. Все эти набившие уже оскомину домики с балконами и стрельчатыми окнами, задние дворы ресторанов, куда выходят на перекур измотанные жизнью и службой кухарки и гувернеры, посматривая на пассажиров весьма недружелюбно.
Здесь как-то легче дышится и проще. Нет парадной чопорности и натянутости. Джудекка - затрапезье Венеции. Задний двор и огород.

Джудекка, словно нож, разрезает эту сухую корку Венеции-миноре пополам. Противоположный берег безымянный, словно не окликнутый никем прохожий. Нищий сгорбленный старик. Породниться с ним – все равно, что признать свое худое родство. Но – мне сюда. Через мостик, по которому надо махнуть направо и, скользя тенью вдоль обшарпанных стен лабиринта узеньких улочек, устремившийся к Понте Риальто или по своему разумению, своему маршруту, весьма забавное название: degli scalzi. То есть – разутые, босые. Ну так и есть - здесь живут или во всяком случае некогда обитали – босяки, ремесленники, швеи, посудомойки, проститутки, бандиты и прочий сброд: двор Горшечников (Corte cazza), улица Гусятников (Calle delle oche), улица Красильщика (Calle dell tintor), Набережная сисек (Fondamente de Tette) и прочая. А нынче, видимо, ютятся их потомки.
Но самое, пожалуй, главное, именно по этой Венеции можно просто бродить бесцельно. Хождение по туристической тропе обязывает. Усредненная пошлость путеводителя рекомендует заглянуть на Сан-Марко, взобраться на Сан-Анждело, зевая, пялиться на портреты дожей. А на следующее утро все это забыть.
Куда как милее бесцельное блуждание по изнанке, интуитивно, открывая, словно тайну мироздания, тайну этого места, тайну нашего с нею родства. Что может быть лучше, чем бороздить просторы подсознания! Потаенных комплексов и пороков. Ведь тебя никто не видит. И ты никого.
Маленький, постыдный, заветный городишко!
Но как блаженно это вольное плавание по его улочкам, когда твоя тень переплетается, словно виноград с прозрачными нитями, которыми опутан весь город, весь этот огород и всякий, кто попался в его сети.
Это плавное, тихое почти вживание в маленькое, сжатое в кулачок пространство. Погружение на дно. Когда журчание воды в узком проулке, просвете, рукаве гулким эхом отдается в тебе и почти совпадает со стуком твоего или какого-то общего с Венецией сердца. Когда небольшие, извилистые улочки легко перепутать с изгибами судьбы на ладони. И даже почувствовать сладостную горечь одиночества. Или даже может быть отчаяния, когда вдруг исчезнут указатели «per Rialto» или «per Santa Lucia», и твоя жалкая тень, тревожно бьющаяся в узком колодце, как пульс, в поисках выхода, утеряет всяческий курс.
Где я? Куда дальше?
Разве не эти вопросы я задаю себе повседневно. А вот здесь - и ответ. И ответ этот в отсутствии ответа. Выхода нет, и не ищи.
Но в какой сладостной тревоге пойманной птицей бьется сердце!
Связь с реальностью, всеми этими понте Риальто, со всем, что было с тобой минуту назад и будет минуту спустя, потеряна. Она затерялась, словно копейка в прорехе карманной. Нет никакой Венеции и смысла нет, возможно его и не было.
Весь большой город с дворцами и музеями, площадями и каналами ужался до маленькой коммунальной квартиры, по которой жильцы шастают в стоптанных тапочках и трусах к соседям за спичками, или заваркой. Где сушится белье, греются на солнышке старики, и высоко в простенке голубеет потрепанный парус неба. И мостики с воробьиный скок и улочки не дальше выдоха. Да и названия совсем уже не парадные, миноре: Ponte de Tette, fuondamento de Tette. Мост Сисек, набережная Сисек.
Вроде как ты – шел в комнату, попал в другую, как в «Горе от ума». Тут какие-то неодетые барышни. Визг, пьяный хохот.
Там, на витрине, на рыночной площади, негры с дамскими сумками. А здесь даже неграм делать нечего. Вернее, их тут никто не отличит от подъездной тьмы, синих теней, сырых углов, утлого вымысла твоего больного воображения. Здесь они все - сарацины, мавры ну или на худой конец - Отелло.
Ведь бывшая владычица морей заарканила его где-нибудь неподалеку от своих берегов, Сенегале или еще где. Но даже у Шекспира не хватило фантазии дать ему прописку в Светлейшей. Ревнивец, задушивший свою жену, обречен. То есть, так или иначе, а в городе ему нет места.
Его соотечественники ныне на левой стороне торгуют сумками, подолгу расстилая белую простынь на асфальте, словно любуясь тем, как она трепещет во влажной и голубой купели венецианского простора, растворяясь в ней.
И, кажется, если вынести негров за скобки, то это город влажной простыней стелется к твоим ногам, он колеблется у тебя под башмаками, как булькающие водой в чайнике волны под бортом у вапоретто. Или – это все зыбкий предутренний сон, солнечный луч, струящийся сквозь ресницы, как если бы мы проявляли в ванночке негатив черно-белой фотографии.
Неправдоподобный, обманчивый, лживый, дождливый, вымороченный!
И что это за белая простыня, что это за оказия: сменное белье публичного дома на fuondamente de Tette или белый саван?
Сон, смерть, зыбь, рябь, волны…Все повторы, как круги на воде. Все это уже было, было. И будет.
В Венеции трудно избежать банальности, пошлости путеводителя. Единственный способ не повторяться – это Silentium!
Ни слова! Все слова ни в счет.
Или по-венецианским понятиям: все остальное внесено в счет.
Prego, signiore! Va via, vattene, via di qua!
Пошел вон!
Пробил час. Или вернее – негры, потомки Отелло, на башне.
Это город уже не тот, что раньше, когда я был здесь в первый раз. Он не тот, за кого себя выдает. Не тот этот миф. И время не то.
Ты думал, что все остановилось и замерло, когда ты уехал отсюда. Ан, нет. Ты, каждый раз уезжая отсюда, умираешь. И, только возвращаясь, видимо все же воскресаешь вновь…