Она ходит маленькими шажками, осторожно ступая по земле, словно проверяя, не болото ли под ногами? Ступни у нее маленькие, узенькие, когда я целую их шершавые бока, вдыхая аромат неба и чего-то воздушного и мускатного, то мне всегда хочется укусить их, чтобы попробовать ее на вкус. Может быть, на языке я смогу ощутить соленый вкус боли? Дальше уже начинается щиколотка с голубоватыми прожилками вен, и я, словно по карте мира, слежу, куда направляет свои бурные воды каждая из них.
Вот эта, чей исток берет свое начало у хрустальной косточки, уводит мой влажный взгляд все выше, почти до коленки. А коленка у нее маленькая и напоминает мой локоть. У нас много общего. И если бы Всевышний, вдруг перемешав глину, из которой мы сотворены, начал лепить все сначала, то у меня могли бы вполне оказаться ее губы, их вырез рисует в вечерних сумерках невесомый поцелуй, его полет краток, как жизнь, она, кажется, пытается что-то сказать о том, как ей со мной хорошо, вернее она не подберет слово, потому что все слова невыразительны и пусты. Я бы ей подарил свои ресницы или мы могли бы обменяться ими, чтобы сравнить, кому из нас более идет их плавный шелест, их смех и горький плач в тот час, когда она смотрит на меня дулом все расширяющегося черного зрачка.
Ты не смотри на меня так, я немею и не могу сказать всего, что хотел. О том, как жил без тебя и для чего. Я строю над ее глазами из ладоней домик, в котором отныне будет жить ее сошедший с ума зрачок. Сначала его освидетельствуют на невменяемость врачи скорой помощи в серых застиранных халатах. Но сперва спросят про страховку…
А у нашей любви нет страховки, есть только страх потерять то, что не наше, а дано нам свыше, как подарок в серебряной фольге. Вы разворачиваете его неспешно, почти остановив дыхание, но так много бумаги, она, словно годовые кольца на срезе дерева, скрывают сердцевину, а там…
…Там – озябший от дождя дом, мокрая сирень просовывает свои черные лапы в открытую дверь, словно нищенка за подаянием, веранда со следами присутствия на ней хозяйкиных легких ног и чьих-то, тяжелее, наверное, моих. Это потом я буду вспоминать тот дом, опутанный серебряными нитями дождя и паутиной, как сон или фильм, останавливая мгновения на лету, возвращаясь назад к тому, что так слепо и глухо, и все тонет в сладкой неге и боли. И улыбка молнии озаряет два лица, но какое чье, уже не важно. Нас смешали, мы перепутали свои тела, ресницы, руки, губы, сейчас нас перемешают, и будут лепить совершенно нового человека. Он будет один на всем белом свете. И ему никто не нужен. В «Пире» у Платона был такой человек. Но потом две тени медленно отползут от его темного силуэта, расплетутся руки, ноги. И он умрет. И будет жить вечно уже в наших воспоминаниях. Покуда и они живы.
Но вот суровая медсестра дает ее сумасшедшим зрачкам успокоительное, и луна над нашими головами тонет, словно в болоте, звезды гаснут. Внезапно ее укус обрушивает домик, кровля рушится, на дне его сияет русалочья улыбка, не сулящая ничего того, что отражено, как эхо в лесу, в слове покой. Покой нам только снится. Она кусает те губы, которые могли быть ее так безжалостно и бесстыдно, что я пробую укрыть их у себя, как подпольщиков, но она требует выдать их ей. Я прошу у нее выкуп за предательство. Но потом жалею об этом, потому что наши губы взяты уже в плен той силой, которой уже не возможно сопротивляться. И наш мокрый дом со старыми пожелтевшими фотографиями на стенке, вон ее дедушка-толстовец смотрит на нас с грустной укоризной, печкой и трубой, ведрами и молоком в банке летит в бездну, на дне которой мокрая сирень, звезды и луна. Но нам не страшно. Мы отталкиваемся ногами и руками от земли, чтобы ускорить полет, чтобы захватило дух и исчезло время. Его тяготение и гнет. Его строгий учет наших поступков, мыслей и смысла. Ведь смысла в жизни все равно не больше, чем в капле дождя, которую я выпил с ее губ. Смысла никогда никакого и не было. Есть смысл только в настоящем полете в никуда. Туда, где кончается земля и начинается вечность. Все остальное – эхо наших прошлых воспоминаний, все остальное сон, один на двоих, приснившийся нам в том тому, где нет потолка и пола. А есть дедушка-толстовец на стене, с укоризной смотрящий на своих потомков сверху вниз. И ничего не говорящий. Он нем, как весна. Он стар и красив, как смерть. Да и что говорить после того, как она уйдет от меня, осторожно ступая своим узенькими ступнями, и я услышу, словно шорох осыпающихся песчинок в часах, ход ее шагов?

К июню в деревне появляется дачники и первый комар. Свежий и ошалелый от сырости и тепла. Любовно цалует он белое тело дачника и одалживает у него взаймы немного жизни. Все равно у того ее в избытке. А потом пьяный долго сидит на сухой малиновой веточке, не шевелясь. И смотрит на луну, вокруг которой кружится множество мушек. Но не долететь до них. Далеко. Зато в пруду живет сестра ее. Холодная и мокрая. Днем она спит, а когда стемнеет, смотрит своим долгим немигающим, как у змеи, глазом на дом с крыльцом, дачников и черемуху.
Кусает комар только дачника, своих, деревенских, не кусает. Не вкусные они. Свои. Кожа у них загрубелая, не прокусишь.
Четыре прописанных в деревне старухи и два старика выходят к пряслу. Степенно, не торопясь, а куда торопиться, на тот свет что ли, рассаживаются по лавочкам, словно зрители в клубе. Прищуренным глазом высматривают: все ли живы?
Из дачниковых приемников выходит на волю привезенный с собою из города какой-то урч. Лает по болотному, а то вдруг завизжит. Или еще вздыхает все, жарко и страшно. В лад ему стучат топоры, козьей бородкой колышется костерок, шипит на огне шашлык. А к вечеру, когда темно, все вдруг несется вскачь. И в обнимку с плоским звуком каким-то, такой еще бывают, когда на реке белье полощут, несется русалочий смех. Дерется и мирится дачник на скорую руку. За выходные надо все успеть. Потом опять - урч и щелчки. Это стреляют из духовика по лягушкам и звездам - под музыку. А потом идут спать.
Хорошо на природе!
А утром уже буйно по бывшим колхозным полям пошел вкось клевер. Стрекочет кузнец и в ситцевом небе дребезжит своей серебряной свистулькой жаворонок.
Сам колхоз умер от старости и от жизненной немощи в начале 90-х, надорвавшись от слишком большого ускорения. Все, что от него осталось – председатель по кличке Комар. Жизнь его заключена в мышиного цвета ВАЗике, в котором Комар прилетает в деревню, когда чего-нибудь сломали или поздравить с 9-м мая. Высовывает оттуда свой длинный хоботок, смотрит на стариков с ласковым недоумением: живы?!
Когда к Комару обращаются с просьбой, то голос его глохнет. И печален его нос. Комар чешет лоб и молчит.
Они думают, что Комар – фокусник, который может из ничего доставать букеты, шали, надувные шарики, колоду карт с пиковыми дамами, крокодила, бегемота и вот еще колонку, которая сломалась в прошлом году.
Она сипела, хрипела, а потом перестала давать воду, словно старая корова молоко.
Комар часто курит и откашливается до слез, так что бабкам даже становится жалко его, сердешного. Эвон как уработался, один нос остался. Говорить о воде ему тяжело. Но он обещает. Играет желваками. Жужжит тихим комариным голосом, и даже рубит зло, словно топором полено тешет, ладонью - воздух, словно пугает тех, кто еще сомневается в том, что он, Комар, ничего не может. Пожужжит, пожужжит и улетает на сером ВАЗике. Толку от него, кровососа, никакого, но зато - и вреда.
Вечернее солнце свило себе гнездо в церкви, что в самой середке деревни, с краю от заросшей лопухами дороги.
Кто еще помнит, как осенял изумрудную округу с мохнатым с желтыми крапинами мать-и-мачехи ковром золоченый крест, каждый год убывают из числа прописанных.
В конце 20-х, начале 30-х церковь сломали, устояли только стены, несмотря на то, что наиболее непримиримые борцы с культом, пробив пару дырок, пробовали разобрать их на кирпичи.
Церковь ушла ото всего этого в землю, словно старуха древняя. Или, словно корабль с пробоинами, затонувший, зарастая травой-тиной.
На том месте, где был купол и крест, кусты и береза: ветви свои раскинула крест на крест. Вечером, когда сумерки, словно шалью окутывают плечи избушек, издалека, с пригорка кажется, что темнеют на фоне пепельных облаков не береза, а крест. А ночью в церкви сквозь пробоины, когда густой от запахов и черный воздух становится, как омут, видны звезды. И их так много и они так близко: будто корабль вот сейчас возьмет и всплывет.
И смотрит на них пьяный комар. Тепло и хорошо ему.
А еще бывает. После июльского пекла небо раскалывается вдруг пополам, и Илья-пророк со спутанной бородой на огненной колеснице мчится над деревней. И озаряет серебряным блеском копья серую и влажную тьму. И на миг высоко над верхушками деревьев дрожит всем телом призрак церкви. И исчезает.
Крещенные в этой церкви, рассказывают, будто в такую непогоду можно увидеть монаха, из пламени исходящего. Кого он огненной десницей своей коснется, тому впору заказывать себе белые тапочки и березовую рубаху.
По сю пору неприятность постигла только тех, чьи ветхие стены были подлатаны церковным кирпичом.
Монаха с тех самых времен не видели. Зато явился весной, когда зажурчал чистым лесным ручейком в небе над деревней жаворонок и старики расселись по лавочкам посмотреть, словно в клубе, кто еще живой, похожий на банного Анчутку Сашка Кирпичников. И костром чуть ли не прокоптил поле с полегшей поверху прошлогодней травой. И все бегал с граблями потом, черный от сажи, и тушил пожар. А не то огонь уже начал подлизывать языком своим березовую рощу с соловьем.
По весне в церкви, не там где купол и небо до сих выпукло, а под ним - появился крест дубовый. Его вкопали двое пожилых людей, которых деревенские сразу же окрестили богомольцами.
Крест освятили, пристроили на нем иконку, отпели и ушли, оставив по себе запах ладана. Иконку тут же кто-то по обыкновению взял, ну а крест оставили. Пусть стоит себе, некому не мешает ведь. По крайней мере, до зимы, когда наблюдается известный дефицит дров.
Дорога, по которой пыльные машины, привезли на дачи пищу для комара, статья особая. Она долгая для тех, кто приехал, и быстрая для того, кто уезжает.
Неровная с ухабами и подорожником между изъезженной колесами колеей, бежит небыстро, как вода в желобе. Но может и не впустить в деревню. А выведет черти знает куда. Сама заблудится и путника попутает.
Бывает, что и жестче асфальта - дорога. А иной раз - стелется ковром домотканым. Странная…
Знать ходили, слонялись по ней и оставлял на ней след свой тяжелый разный люд. Лихой, с недобрым и колючим из-за спутанных волосьев взглядом. Или праведники, ступающие по ней неслышно и легко, будто ангелы. И у каждого была мысль своя, которая по мере ходьбы, уходила с силою в землю. И осталась там. И неровная она от этого.
А если в след недобрый чей-нибудь вступишь, то вот он и выведет черти куда. К болоту с осокой, папоротником и хвощами, вырубке или к карьеру с ласточкиными гнездами. Там ее след и оборвется внезапно. И - куда идти? Где тут жизнь? Где люди? Ау-у-у…
А тут лягушки одни, комары и лихо. Пупырчатое. Вон из-под бревна таращится одноглазо. Леший это или кикимора, а может – вечерка? Или стайка дачников, черт его разберет.
Где я? Что я? – спрашиваешь ты у дачника в серой за заплатами майке. А то не дачник, а пенек с обрубками. И лягушки кругом хихикают.
А все – дорога. Беги быстрее туда, где огни. Туда, где дым из трубы. Быстрее. Уже темнеет. Дороги не видно. Она уснула. Умерла…
Но вот ты и дома. И жизнь отпускная опять скучна, бесконечна и тепла, словно натопленная печь. Солнце закатилось, словно пятак в щель, в отсыревшую пробоину церковных стен. И затаилось.
Дачники пьют чай на верандах. И, позевывая, идут спать. Завтра будет, кажется, жарко. Во всяком случае, по телевизору обещали.
Все еще впереди. Блестят росой лопухи на обочине и брошенный в огороде ковшик, словно недобрый глаз кикиморы. Теренькают лягушки в пруду. Вьются мошки, стрекочут кузенцы, пищит комар.
Сашка почернел от жизни весь. Случилось в жизни Сашки одно небольшое расстройство.

По весне среди зрителей у прясла не досчитались Бабы Наташи. И соседки после еще пару месяцев говорили, мол, жалко, но года у бабки были немалые: «Могла бы жить и жить еще. Ничего у нее не болело...». Кроме того, в пяти избах от бабки Наташи проживал ее сын Сашка Кирпичников. Дочь давно умерла, внуки разъехались, а сын то появляется, словно из ниоткуда, то потом исчезает. В никуда. Сашка Кирпичников похож на свою когда-то славившуюся красотой на всю округу мать, но только лицо у него одутловатое и синие блюдца под глазами. И лицо стало с годами чернеть. Сашка Кирпичников жил, словно боялся опоздать на электричку, егозя.
Соседи поговаривают, что несколько лет назад свел он со двора матери единственную овцу, которую старуха откармливала себе на зиму. Может это и не правда, но овца вдруг исчезла, как и не было ее. И бляканья ее никто не слышал. И только глаза сына всякий раз, когда у матери на столе появлялись нехитрые гостинцы: плитка шоколада, пачка чая, печенье, - загорались недобрым светом и елозили туда-сюда…
До самой смерти своей, словно драгоценность какую, хранила бабка детское имя свое – Наташа.
Деревенской красавице вышел счастливый билет: приглянулась она одному из сыновей попа, вышла за него замуж и родила дочку.
Война быстро сделала ее вдовой, но красота и на этот раз выручила. Вернувшийся с войны муж соседки, а избы стояли окно в окно, проковыляв на костылях несколько шагов от своего крыльца до Наташиного, остался жить у нее. Обменял красавицу на верную жену с четырьмя маленькими сыновьями.
Через тринадцать лет фронтовик отправился по разнорядке дальше, сменив деревенскую прописку на соседнюю, кладбищенскую. И Наташа с новым сынишкой, Сашенькой, Шуренком, на руках зажила вдовой колхозницей, с утренними дойками, полевой и огородной жизнью.
Бывало лето запутается в ее косах, небо синь разольет в глазах. Деревня вся трепещет в жарком мареве. Словно плывет куда-то. Березовый росток на церкви только еще пробивается сквозь кирпич. Комар бегает пешком под стол и лакомится подзатыльниками, которые ему щедро отпускают старшие братья. А вечером ревет гармонь. Деревня горланит частушки. А когда стемнеет, то за окном, словно затаится кто-то. Большой с влажными глазами. И кажется, что это – счастье.
Изба у Наташи крепкая, как и она сама. Корова удойная, овцы и куры несутся в охотку. Парное молоко - густое, со сливками, творог с золотыми прожилками масла.
Но время утекло, словно дымка вечерняя, тонкой струйкой в овраг. И не заметила, как состарилась. Вернее заметила, когда ее давняя подружка и соседка, Зинка, которую дети годом раньше забрали в город насовсем, в деревню вернулась. За истекший период подружка принарядилась, химию сделала. От труда тяжкого отдохнула и … расцвела.
При виде такой перемены в личности не сдержала былая красавица слез, позавидовала и расстроилась очень. Посмотрела в зеркало, а оттуда на нее не Наташа с русой косой, а бабка Наташа с тонким, мышиным, хвостиком смотрит.
Оглянулась на прошлую жизнь баба Наташа, и понимает, что пока росли сын и дочка, женились, разводились, появлялись внуки, ее жизнь шла неспешным шагом в обратную сторону. И после того, как дочь с мужем лишили родительских прав, а Наташа вырастила двоих внуков, а потом и правнучку долго нянчила, то вот уже и - бабка.
Попивает баба Наташа бражку, но радушия не теряет. Напечет ржаных лепешек, вытащит их из печи пропеченной рукой. Разломит. От лепешки, словно от солнца в жаркий утренник, идет по избе неслышными мягкими шагами пар. Полный, румяный и сытый, словно молодец с пышными усами и густой шевелюрой.
На запах сбегается вся окрестная детвора. Баба Наташа угощает, приговаривая: «Угощайся, деточка!». На лице улыбка, будто ждала она все это время одного тебя.
Зимы в деревне злые. И снега нагребает до самых крыш. Трубы, как кресты на кладбище торчат. Лес стоит голый. И лишь ветер гуляет по улице. Одиноко одной. И тоскливо.
Но судьба напоследок еще раз поднесла Наташе подарок. Сын соседки, один из четырех брошенных ее вторым мужем, не забыл бабку. То воду ей, разлучнице, разбившей судьбу его матери из колодца принесет, то печь протопит.
Но вот в тот год, когда Ниночка Продувнова кричала Витьке Бедрину: «Ты – сын проститутки, и сам вор», - не углядел пасынок за бабкой. Царь холод выстудил бабкину избу, и уснула она. И не проснулась больше.
В доме его она, уже ледяная, и доживала потом последние дни. У него на руках и умерла, не дождавшись сына своего, Сашеньку, Шуренка, где-то пропавшего в ту пору.
Сашка Кирпичников обнаружился спустя неделю после того, как баба Наташа, тяжело вздохнув по нему, дочкам и внукам, все ли у них хорошо, все ли накормлены ржаными лепешками, оставила их одних. Когда пришел к небольшому свежему холмику на Загурдаехе, укрывшему на веки его мать, и увидел там чужих людей на Троице, смутился.
Поклонившись ей и, помянув рабу Божию бабу Наташу, справились чужие люди у Сашки Кирпичникова: «Крест, наверное, ставить будете?» Но в ответ услышали дребезжащий голос золовки, привалившейся к чужой ограде: «Вот еще! Зачем нам крест? Уж денег-то на дорогой памятник и так столько ухлопали».

Летняя ночь в деревне иной раз тиха, словно вздох сожаленья. А иной раз суетливо стрекочет кузнец, шуршат в траве ежи и мыши. А на Ивана Купалу из пруда по направлению к избе слышно, будто идет кто-то, в ластах, громко шлепая по траве.
И потом стоит, темный, скрытый от глаз сумерками, едва шевеля веткой, будто мохнатыми лапами перекрещивает деревню обратно - в язычество.
А когда разъезжаются дачники, он залазит через дымоход в их надежно запертые кирпичные дома, шарит по углам. Крадет конфеты, сгущенку, настойку рябиновой на коньяке и все, что ценного под мохнатую лапу попадется. Однажды он украл у соседки бабы Наташи новый молоток и порвал проводку.
Деревенские тогда говорят: «Лихо собирает дань!».
Как вычистит избы от излишков, успокоится. До весны, когда опять приезжают дачники, чужие люди и прилетает оттуда, где луна, пьяный комар…

Если оставить рассказ без названия, он сразу словно осиротеет. Уныло сожмутся озябшие строки, запляшут неожиданными приступами рыдания покатые плечи у запятых. Некогда лоснящийся довольством, а ныне несчастный весь в сомнениях по поводу своей никчемности с испариной на лбу эпитет, в лихорадочном поиске места под солнцем выползет на свет Божий и поежится от холода.
Куда ему теперь деваться?
На рынке труда таких, как он, пижонов, сегодня хоть отбавляй. Сдается, приятель, что ты – лишний. Хозяин, то бишь - автор, сегодня ничего не придумал. То есть совсем решительно ничего. Рассказ не получился. Все буквы получили уведомление, что в их услугах больше не нуждаются. Слогам вообще теперь не велено обнаруживать больше чем, на одну четвертую комариного писка свое полногласие. Все предложения выведены за штат и скобки без содержания. Гонор эмигрировал. Автор пьян в лоскуты. Поговаривают, теперь всеми делами будет заправлять исполняющее обязанности автора в его отсутствие болезненное с желтым цветом лица и мешками под глазами честолюбие. Существо мало того, что среднего рода, но желчное, склочное и льстивое. Сейчас только оно и вхоже к автору, который лежит на диване и с нездешней печалью смотрит на потолочную балку, куда поднимается, словно на лифте, на тонком бесцветном лучике света, паук.
Автору мерещится, что это его крест. Он представляет, что вот если подвесить к тому повисшему запятой (тут он опять болезненно морщится, вспоминая рассказ без названия) крюку веревку, предварительно намылив ее хозяйственным мылом, а потом, растерянно и испуганно оглянувшись, прыгнуть со скрипящей старым, деревянным кашлем табуретки вниз, туда, где давным-давно скребет ногтем по стеклу его печаль, и болотные чавкало с каким-нибудь бомжатного вида банным Анчуткой только что откупорили бутылочку клюковки на коньяке в радостном предвкушении лазерного шоу под названием «Вознесение души на небеса», то даже и тогда никто не оценит его жертвы.
Старенькая рама с паутиной треснутого стекла крестит его полный густой, словно сажа, деревенской грусти взгляд. Осина предательски шелестит влажными зелеными купюрами по двадцать у.е. за ассигнацию, ветер гнет усталые ветки, призрачно намекая на то, что вакантное место на одном из них свободно. И что выбор именно такого вида расставания с жизнью как нельзя более удачен и исполнен глубокого пафоса и смысла. Ведь осину обессмертил никто иной, как сам Иуда. Кроме того качество древесины у осины ничуть не хуже, чем у остальных деревьев. И не понятно, чем это так кичатся кривоногие, субтильные березы, которые в стремлении сохранить талию, претенденты номер один на зачисление в клинику для рахитов. Нынешней весной множество осинок, пробравшись под покровом темноты в сад, окружило плотным зеленым кольцом березы и пару щепетильных сосен, в испуге ощетинившихся иглами от того, что им не хватит света. Чрез пару лет наши осиновые парни подрастут, и мы еще поглядим, у кого из нас самые большие корни? Пока осина шепеляво шипит на своих соседей, тело автора поворачивается на другой бок, и предается бесстыдным и непорочным мечтам о том, что когда оно будет знаменито и у него будет много денег, то его работой будет – пребывание в славе. В ее кашемировом ореоле. Уютном и мягком коконе. Вот оно лежит и нежится в славе…
Слава обязательно должна быть кашемировая. Это может быть какой-нибудь свитер или пуловер, очень дорогой, необыкновенно нежный. Когда он писал рекламную статью про кашемир в какой-то из глянцевых журналов, то заразился его очень опасным вирусом. Через две недели из печати, деловито и с озабоченностью поглядывая на экран своего новенького мобильника, из печати вышла его статья про кашемир, и, не замечая его, прошла, стуча каблучками по асфальту, куда-то мимо.
Автор пробовал было догнать ее, чтобы расспросить о том, как ей удалось в одночасье приобрести такой лоск и самоуверенность. Подбежал к ней, весь запыхавшись, споткнулся. Она, посторонившись, очень удивилась, увидев его перед собой. В летнем воздухе, словно паучок на своем бесцветном воздушном канате, повисла пауза.
- Извините, - сказал он, подбирая слова, сбиваясь на лепет, - я, как бы, неким образом автор, м-эээ-м, ну, как бы Вам это объяснить…
… Но она, сквозь пушистые ресницы, брезгливо взглянув на его потный лоб и стушевавшийся вид, не предвещавший ничего внятного, процедила лишь:
- Извините, я спешу, - и удалилась. Он поплелся было за ней, что-то бормоча себе под нос…
- Дело, видите ли, в том, что Вы должны…
- Вы ошибаетесь, я никому ничего не должна…
- Постойте, подождите, дайте я все объясню. Да, Вы никому ничего не должны. Хотя, как сказать. Ведь Вас, такую изящную, жеманную, все эти ужимки, кхе-кхе, выдумал, так сказать, как бы – я. Вы как бы – плод моего воображения и ничего больше, и появились на свет Божий только благодаря мне…
Что-то в этом роде он лепетал, обходя прохожих и стараясь заглянуть ей в лицо. Интересно, произвело это на нее хоть какое-то впечатление? Но она мчалась куда-то прочь, не обращая на него внимания, обронив напоследок перед тем, как совсем исчезнуть:
- Ошибаешься, дорогой, это я воспользовалась тем, что тебе нужны были деньги, и ты всего лишь удостоился чести почувствовать меня именно такой, какая я была до тебя, есть и буду - после. Можешь считать себя апостолом Иоанна, которому в сухой и жаркой, словно печной жар, израильской ночи явилось Откровение. Чао!!! Он бросился к журналу. На него смотрели какие-то сытые и круглые люди. Потные лысины слепили глаза. В их лицах студнем застыло чувство обстоятельного покоя. Тишины, лени. Летних тропических сумерек, южной ночи, небрежный плеск волны о борта яхты, нежная ласка теплого ветерка, усталая покорность судьбе – носить на своих матовых и атласных плечах ожерелье ярма от удовольствия, лени и порочности, свойственной натурам творческим и глубоким.
Потом автор посмотрел в зеркало и увидел там бурую печь, словно медведь вставшую на четвереньки. Колеблемый серым, порывистым и холодным ветром белый прямоугольник дверного проема. С веткой осины, словно опущенной в прямоугольную вазу. С обратной стороны зеркала на автора закаркала ворона, и в озябшей тишине свою партию продолжила кукушка.
- Ку-ку-ку-ку-ку…
Автор прислушался к давно знакомым звукам. Хотел было по привычке спросить, сколько ему жить осталось? – Но ветер поглотил ку-ку, и оно прозвучало в прозрачном и матовом от сырости воздухе глухо и гулко, как последний и жадный глоток воды. Потом наступила ему на ухо какая-то исполинского размера тишина. И встала. И долго не хотел сходить.
И вот в этой тишине на автора уставилось лицо с какой-то забавной, жалкой и глупой, как у плюшевой игрушки, которой оторвали лапу, миной. Неужели это мое? – подумал с грустью он. А если не мое, то чье же?
Нет, пусть будет лучше не мое. У меня было, по крайней мере, еще вчера, когда я писал про кашемир, оно осмысленное. Я помню, я точно помню… Или это мне то же померещилось?
- Ку-ку-ку-ку, - прорвал ватный кокон тишины голос птицы, имя которой, словно убежало от самой хозяйки и стало вполне самостоятельным и независимым существом. Так вот, что происходит, думает автор. Подул ветер, и все имена убежали от своих вещей. Ку-ку убежало от кукушки и теперь вьет гнездо у меня в саду, высиживает чужих птенцов и каркает голосом вороны. Солнце теперь будет вот этим стылым зрачком луны, который глядит с верхушки осины. Имя соседа отгородилось от него новеньким забором. Завело хозяйство, женилось, дети пошли в школу. Дым улетучился из трубы и скоро станет шашлыком. Вон он пока еще в качестве барашка пасется напротив моего дома. Жует травку. Голод теперь будет электриком Петровичем, длинным и сухим, как слега. А сам Петрович подался в колодезные журавли. Им теперь будет доставать из колодца ведра с водой. Моя статья про кашемир стала бизнес-вумен. У нее своя турфирма. Муж из подольских, кажется, бандитов. Ветер прописался по ведомству милиционера и теперь всех проходящих мимо дергает за рукав и проверяет документы. Небо упало в пруд и покрылось серебряной рябью. Вместо него теперь полощется не знамо что. Наверное, мои выцветшие мечты. Буквы стали звуками. Теперь каждый пишет, как он слышит:

Аха рбат мойа рбат,
Тымоя рилиигия.
Мостовыиы твои
Подомной лэжаат…

Звуки стали птицами. Эпитеты открыли питейные заведения. В них сидят пропойцы с сизыми носами и клюют клюковку на коньяке. Из моего рассказа ушло название. И не вернулось. И остался он – без названия. Хотя название ему и не нужно. Пусть и будет теперь без названия…