Солнечной ветошь листвы, синий окоем берега, пронзительный и свинцовый, словно пуля навылет. Ветряные мельницы листопада, словно прозаик, несущийся по коридору издательства с рукописью, перемалывают время.
Цепляющееся за рукава пространство осыпающейся позолоты, будто выпиленное лобзиком из фанеры в кружке «Умелые руки, угловатое, пряное, пьяное, чуть-чуть теплое, еще живое…
Конец октября – еще один виток древесного ада, сон и плен, санаторно-профилакторское глупое счастье.
Сауна!
Ну как не пойти в сауну? В сауну не пойти никак нельзя.
Чухонская парная – обязательная программа для городских ипохондриков, напуганных баней, в которой им мерещатся черти, пауки и Федор Михайлович со взъерошенной бородкой Ивана Карамазова, отцеубийство, русский космос, холодный, одинокий и бесконечный, как деревня зимой и т.п.
Далее по прейскуранту: бильярд, настольный теннис, пешие прогулки окрест, осмотр достопримечательностей, которые не преминут объявиться, если утро туманное с муаровыми пятнами лужи потерянным и остекленевшим взглядом уставится в окошко, где кто-то, широко зевнув, опять ложится спать. До обеда!
А потом, ближе к вечеру, вдруг окажется, что чей-то угрюмый профиль бесприютно и одиноко в полутемной ряске зеркала пляшет в носке. И никак не может совпасть с окружающим покоем, пространством, мифом, черти знает чем и как.
Но вот душа отделяется от тела и ветер железной метлой выметает ее из номера по направлению к бару, где не то «клуб одиноких сердец», не то самоубийц, не то анонимных алкоголиков или еще кого-то с чем-то и потому что. Бар – трясина, она тут же засасывает отдыхающих, едва они, рассовав пожитки по полкам, отправились было на процедуры! Санаторий призван поправить пошатнувшееся здоровье, избавить от шлаков, эпилепсии и алкогольной зависимости, а злачное заведение - наоборот возвернуть все на круги своя, чтобы человек, желающий вынырнуть из болота зеркала в платяном шкафу в одном носке, там и остался. Навеки!
Дождь прошил серебряными пулями и без того увядающий вечер. Фонари маяками в безбрежном океане бури, дождя и холода подают надежду каравеллам, алым парусам и прочим гражданам.
Вот он – приют уставших от жизни путников, ипохондриков и тихих алкоголиков с глазами полными кротости и грусти.
Хозяйка - с загадочной улыбкой Медузы Горгоны - открывает дверь по звонку, всплывая откуда-то из темноты, со дна, словно налим.
Нырнув в этот хлипкий, окутанный тиной, илистый омут, погружаешься туда навечно, чтобы уже не возвращаться. Позднею осенью жизнь – это бесконечное погружение на дно. По крайней мере, до 4 часов утра, покуда вода в полынье не станет льдом.
Но вот, кажется, что цель жизни, ее сокровенный смысл, обнаружены. В этом бликующем отражениями зеркальном райке: болеутоляющая жидкость под названием «Джин» и «Перцовка», напиток какого-то свекольного оттенка, напоминающий марганцовку – от всех хворей, ну разумеется, дежурная белоголовка (принимать на голодный желудок, треть граненного стакана, запивая сельтерской), чешское пиво калужского разлива и вино совместного, испано-молдавского, производства Costa del Sol`!
Все что в изнурительной в борьбе с серыми и беспросветными буднями душе угодно!
Тепловатый полумрак с немигающими, словно взгляд гадюки, ночниками, располагает к приватным откровениям. Прожженные цигаркой диванные подушки настраивают на лирический лад. Хочется промочить до основания чью-то замызганную жилетку.
Главное достоинство бара, кроме вышеперечисленных, - отсутствие старушек. Основного контингента санаториев-профилакториев. Старушки - публика хоть и несуетная, но все же повышенная их концентрация и неуклонное следование распорядку дня внушают благоговейный страх.
Мало кто, гуляя по дорожкам сквера, устоит от соблазна, вдруг отчетливо и ясно до боли в висках, ощутить, что нос к носу повстречался со своим будущим…
На следующее утро, когда швабра уборщицы в истерическом и хмельном угаре колотится о косяк соседнего номера, кажется, что самое главное упущено: болотная ряска манной каши с радужными разводами сливочного маргарина и забуревшее какао в алюминиевом чайнике.
Упущено и никогда не вернется. Прошлое, какао «Золотой ярлык», зеленая пачка, 40 дореформенных копеек, ленинградская окраина, плохо выбритый пустырь с пучками полыни и одуванчиков, бетонный забор, мотки проволоки за его стенами, словно чей-то свалившийся клоунский парик и снаряды, песочного цвета бараки, размазанные сопли хулигана Коли Векшина, пойманного за кражу проволоки, кирпичный надылб универсама, детский мир, пиджак в коричневую клеточку к выпускному вечеру, проспект Науки…
Вот что отображается в радужной пленке этой грязноватой лужицы, таится под алюминиевой черепной коробкой чайника, напоминающего берет учителя труда со всеми его сатиновыми халатами, напильниками и верстаками, серыми от машинного масла, наш Леонтьич с печальным и гриппозным носиком, из которого монотонно капает время – почти что Хронос.
Во избежание приступов ностальгического слабоумия завтрак можно и манкировать, но что дальше? Как жить и, главное, во имя чего?
Во имя обеда: серой лужицы картофельного пюре и каких-то не то тефтель, не то зраз, перекочевавших сюда из глубокого, отравленного «прожилками и припухшими железами» детства? И киселя?
Кисель, вестимо, без брома, но от этого непоправимо меланхолический. Разведенный водою крахмал, которым обмазывали бумажные полоски на окна, с этим подслащенным, раскисшим от горя клюквенным брикетом, одной крови! После киселя все вроде бы бесповоротно и безвозвратно налаживается. Словно собачка чья-то нашлась или связь alter ego с коллективным бессознательным. Или все наоборот.
Словом, душа покоя просит, а ноги уже идут в сторону бара. Или бар идет в твою сторону. И нет никакой возможности увернуться. Все равно настигнет, догонит, навалится на плечи и раздавит…
На третий день творения санаторного хаоса необходимо слегка повысить, хотя бы на один градус, свой культурный статус, который за истекший период ушел в минус.
Выцветшая, с непременными оттиском стакана, памятка на столе, впечатлительным и склонным к ипохондрии натурам всюду мерещатся круги ада, велеречивым гекзаметром повествует о местных достопримечательностях.
К достопримечательностям, по обыкновению, относиться: святой источник, заброшенная церковь, сосновый предбанник профилактория, если повезет – зубровник, который с легкостью можно заменить на домик знаменитого писателя, обитавшего здесь последние годы жизни, и заодно правый или левый берег Волги, ее исток или рукав смирительной рубашки.
На Волгу выйти надо всенепременно. Ибо, как гласит китайская пословица: самоуглубление – это выход за пределы возможного!
Но тут главное – не переборщить. Лучше всего сразу ограничить пределы возможного и невозможного писательским пятистенком.
Домик ядовито зеленого окраса и непременной выставкой-продажей сувениров на тему: «Дед Мазай и зайцы».
Обереги, мочалки, портрет классика в рамочке с выпученными от натуги или печальными от безысходности глазами…
Вот здесь он жил-был, писал свои рассказы ребятам о зверятах, тут же и охотился на этих самых зверят. А потом публиковал рассказы о беззаветной любви к русской флоре и фауне в толстых литературных журналах, ловил на донку худосочную, какую-то бескровную от безысходности плотву, прикармливая эту сволочь кашей. Тут вот и помер… Экскурсия длится час двадцать. Не в меру красноречивый экскурсовод беспрестанно растягивает гласные, чтобы унять некстати напавшую зевоту или икоту, однако в то же самое время, воодушевляясь к концу. Монотонно бьется муха о стекло. Осенняя пора, сонная, гриппозная с просветом безнадежной грусти.
И все выходят из избы просветленные и заплаканные. Оказывается, что потерянное - не каша, и даже не зразы, а вот эта теплая избяная благодать. Потеряна безвозвратно. И, кажется, навсегда. Все, что от нее осталось – пустота и электрическая нежить сауны, где даже черти и те не приживаются. И что теперь со всем этим делать? Куда бежать?
В бар – нельзя. Там опять нахлынут воспоминания, проспект Науки, забор и Витька Куроптев. На обед? Там – зразы. Обратно в номер с угрюмым телевизором и графином? Но молчаливой полночью из зазеркалья выбежит взъерошенный Иван Карамазов и метнет графин в окно. И заухает филин, ночь осыплется искрами в кусты, старушки на метлах печально закурлыкают вдали…
Нет, только не это!
Может - на Волгу? Но белый пароход, заходящийся в дикой танцевальной вакханалии, отходит от причала только летом…
Остается – смирить гордыню и отправиться на процедуры.
Чтобы лечиться, лечиться и еще раз лечиться!
Самым настоящим образом.
Ибо жизнь – опасная, особливо поздней осенью, болезнь.
И, главное, за-а-ра-з-з-на-я!