| [взгляд и нечто] [халтура] [pro-za] [новости] [рецензии] [ссылки] [ гостевая книга] [ форум] [главная страница] |
Скромное обаяние «Националя»При взгляде на это одно из самых знаменитых зданий на пересечении Моховой и Тверской, угнездившихся в самом центре Москвы, вспоминаются строки Игоря Северянина:
Париж периода Третьей империиОдними из первых на сцену с золотыми заколками и брильянтовыми перстнями на историческую сцену обязательно выйдут московские купцы. Ведь это они в лице Варваринского Общества Домовладельцев 100 лет тому назад заказали именитому архитектору и академику Александру Иванову проект здания, сразу оговорив условия: оно должно быть лучшим в Москве. Иванов, знавший толк не только в столичной моде, до этого им были построены несколько десятков зданий в городе на Неве, и бредивший Парижем периода третьей империи, старался, как мог, чтобы воплотить мечту в реальность. Пойдя на поводу вкусов домовладельцев, он все же попытался смягчить роскошество эклектичного стиля «Националя» легкостью, в ажурной пестроте которого легко угадывается влияние на умы модерна. Здание получилось парадно-помпезным, но не громоздким. Особенно же московскую публику подкупили два электрических лифта - большая редкость в те годы. Недостатка в желающих стать постояльцами просторных гостиничных апартаментов, окна которых выходят на Кремль, Манежную площадь и Охотный ряд, не было. Купцы и коммерсанты, которым соседство крупнейшего торгового центра Москвы, приятно тешило самолюбие, стали главными жильцами «Националя». Им компанию составили многие тогдашние знаменитости: внук царя Николая I – Александр Михайлович Романов, композитор Н.А. Римский-Корсаков, русская балерина Анна Павлова и другие. Строительство обошлось заказчикам в один миллион рублей, сумму по тем временам просто гигантскую. Но никто тогда о деньгах не думал, предрекая новому детищу счастливое будущее. И оно наступило спустя 14 лет… на горло собственной песне. Из 107 квартиры парень…Следующими главными действующими лицами спектакля на долгие годы здесь будут люди, решившие ускорить приближение этого самого будущего к настоящему. В 1917 году революция здесь схлестнулась с контрреволюцией. Во время боев здание гостиницы было одним из опорных пунктов белых. И ажурный чугунный козырек над входом с Тверской улицы (сейчас здесь вход в ресторан «Maxim’s») рухнул, похоронив под своими обломками мечты русского купечества. В марте 1918 года «Националь» переквалифицировался в 1-й Дом Советов, на некоторое время став этакой разновидностью семейного общежития. По воспоминаниям современников, гостиница очень быстро утратила прежний лоск. По указанию Ильича ресторан был превращен в столовую, где питались по талонам, на верхних этажах расположился комиссариат. Как наиболее радикальный борец с пережитками темного прошлого, Ленин с супругой, занял довольно-таки просторный двухкомнатный 107-й номер. Окна его ныне выходят на Мавзолей. Соседями его были Свердлов, Дзержинский и Сталин. Но к счастью Ленин задержался в «Национале» недолго. Как только для него была отремонтирована квартира в Кремле, он туда и перебрался. Правда, частенько навещал гостиничную парикмахерскую, не совсем, однако, понятно зачем, но легенда есть легенда. «Вниз головой»В бурные время революционного переустройства всего и вся здание «Националя» не могла миновать эта печальная участь. Большевики, как известно, особенно в первоначальный этап, были минималистами. И, по-видимому, их этот шик раздражал. Поэтому в срочном порядке дубовые оконные рамы заменили на «современные» алюминиевые переплеты, а первый этаж выкрасили в густой свекольный цвет. Правда, к номерам пристроили санузлы, чего до сих пор не было, «удобства» находились в концах коридоров. В 30-е в «Националь» обычно старались подселить тех друзей новой власти, находивших, что перемены в России созвучны с прогрессом всего человечества: Анатоля Франса, Герберта Уэллса, Анри Барбюса, Мартина Андерсена-Нексе и других, на всякий случай приглядывая за ними. Молодой сотрудник контрразведки Николай Кузнецов, тот самый, что вошел в историю Великой Отечественной войны, наблюдал за немецкими дипломатами, к которым прямо в номера приходила диппочта. А коридорные старательно конспектировали разговоры Шолохова, к которому наведывалась на любовные свидания жена Ежова Евгения. Внизу, в ресторане «Националя», меж тем, бурлит совсем иная жизнь. Стойки бара и круглые столики из красного дерева становятся Меккой, где новая Советская интеллигенция свивает себе уютное гнездышко. Сюда изредка заглядывает опрокинуть пару-тройку кружек пива, Михаил Булгаков. А в углу ведут интеллектуальные беседы Корней Чуковский и Юрий Олеша. Олеша сидел в кафе всегда за угловым столиком, вдалеке от оркестра, утомленный долгими собраниями по борьбе с перегибами, формализмом, идеализмом, космополитизмом и прочими мелкобуржуазными пережитками. Обычно своих гостей он огорошивал глубоким, рокочущим голосом: «Ну, что слышно?» В воспоминаниях его современников можно найти такие эскапады захмелевшего Олеши: «Весь мир ликвидирован и от всей цивилизации осталось только одно маленькое королевство в юго-западном краю Африки, и там королем - мальчик. Он ходит на руках, вверх ногами и вниз головой и требует того же от всех своих подданных, и подданные, у которых склероз, гипертония, сотрясение мозга, стенокардия, все без возражения ходят вниз головой, получая инфаркты и инсульты и все-таки сумасшедше повторяя в один голос: «О как мудро! Только так и надо ходить!» Стиляги, студенты, ночные феи…В 60-е годы еще задолго до того, как «Националь» превратился во что-то среднее между большим антикварным магазином и пятизвездочным отелем, его кафе было центром встреч, любовей, разлук, свиданий, причем, совершенно различных слоев населения, но все же больше всего студентов факультета журналистики МГУ. Стиляги здесь появлялись редко. Ареалом их обитания были Твербул, улица Горького, ну или бродвей возле гостиницы Метрополь. Местом сбора для проституток, фарсовщиков и волютчиков ресторан «Националя» стал позднее в конце 70-х, начале 80-х, когда вход для простых граждан» был уже заказан. В дни проведения фестиваля молодежи и студентов в 1987 году возле гостиницы роилось огромное количество разночинного элемента. Больше всего, конечно, было проституток. Они бродили целыми косяками. Чуть поодаль от «Националя» промышляла известная всей ночной Москве «бабушка русского минета» по кличке «Шлеп-нога». Ну а из жриц любви выделялась совершенно разбитная и раскрашенная, словно лубочная кукла, то ли Сонька, то Манька, уже и не упомнишь. Для ограждения посягательств на честь и достоинство зарубежных граждан от наших ночных и дневных фей тогда отрядили целое отделение милиции, располагавшееся во дворе гостинцы «Интурист». Оттуда каждые два часа выходили на маршрут, границы которого обозначили здание Телеграфа и здание «Националя», милиционер и приставленный к нему для пущей бдительности студент из оперативного отряда МГПИ имени Ленина. Они ходили по заданному маршруту, лениво отмахиваясь от Сонек и Манек, потому что полностью перекрыть доступ к иностранцам было физически невозможно, даже если образовать живую цепь из милиции и студентов. Изредка сотрудники оперотряда устраивали облавы на фарсовщиков, но не возле «Националя», а в Гумме. В ресторане «Националя» система фарсовки и обмена волюты была отлажена настолько безупречно, что, по сути, тогдашние теневики и были хозяевами жизни на этом пятачке социалистической Родины. Далее по списку шли швейцары, открывавшие доступ в святая святых, имевшие свой очень хороший барыш от проституток и фарсовщиков. Одет фарсовщик по сравнению с обывателем был одет с иголочки. И не в какие-нибудь супермодные и дефицитные джинсы «Levi strauss», адаптированные нашим разговорным к «Ливайсу», а в черную тройку. Очень модные по тем временам зауженные к низу брюки бананы, и двубортный пиджак об одной пуговице. Из дверей ресторана он выходил походкой человека, знающего настоящую цену жизни. На своих сограждан смотрел с ленивым любопытством и легкой брезгливостью. Очень любил представать, особенно когда навеселе, в их глазах иностранцем, что ему блестяще и удавалось. Внешний вид, лоск и манеры обманывали не только наших доверчивых граждан, но и милицию. Это было своего рода мимикрией, рабочей одеждой. Сейчас все это в прошлом… Как Феликс из пепла…Ходить все время вниз головой не совсем удобно. Советская власть поняла это слишком поздно. А новые владельцы гостиницы спохватились в 1986 году, когда началась реставрация того времени, которое подарило Москве это теплое местечко. Оно возвращалось не охотно, слой за слоем, обнажая обои и краски, которыми были опоясаны внутренние интерьеры, словно годовыми кольцами деревьев. Однажды с одной из стен на художников поехал «Пан на деревянном велосипеде»! И вот 1995 году в залах первого и второго этажей вновь засверкали громадные стеклянные витрины, оправленные в громоздкие и основательные по-русски дубовые рамы. Чугунные грифоны, поддерживающие козырек над главным входом, заняли свое прежне место. В один из номеров въехали на постоянное место жительство коллекционное пианино фирмы «Стенвей», которому более 100 лет и инкрустированный гарнитур для спальни, сработанный в знаменитой московской мебельной мастерской Шмидта в конце XIX века. Ну а когда за внутренне убранство клубного ресторана «Националь» взялся Пьер Карден с его пошловатой безвкусицей, и свое законное место в одном из коридоров заняла фарфоровая ваза с портретами Наполеона Бонапарта и Жозефины Богарнэ, изготовленная во Франции в начале прошлого века, кажется, что из изгнания вернулись прежние призраки Третьей империи… «Шампанского в лилию»!Хорошая штука - красное дерево. Оно придает любому предмету мягкий, почти бархатный, закатный оттенок. Бар, ресторан, стойки, стены и потолки, словно утопают в полутонах и шепоте старинной антикварной лавки. Розовые лепестки плафонов обрамляют этот вечерний сумеречный спектакль для немногих. Утром в кафе «Maxim’s», куда можно попасть с Тверской, никого. Как будто годы смысли с палубы всех основных действующих лиц этого спектакля. Сегодня «Националь» - место сбора совсем другого сорта действующих лиц. Здесь уже отметились президент Франции Жак Ширак, Мирей Матье, Катрин Денев, Майкл Йорк и Пьер Ришар и прочая публика. Многие из них считают, что так шикарно, как в «Национале», в Москве теперь везде. «Националь» в их представлении является олицетворением легенды a`la rus. Не мудрено. Москва из окон лимузинов совсем другая, нежели в переходе метро. Одна моя американская знакомая опешила, когда я ей сказал о том, что нам предстоит перейти на другую сторону Тверской по подземному переходу. Она долго отказывалась, предлагала вызвать из гостиницы машину с шофером лишь только для того, чтобы не встречаться с настоящими реалиями нашего повседневного быта. Хотя в том переходе, кажется, возле гостиницы Беларусь, по-моему кроме пряных ароматов, ничего и никого нет. Видимо, она боялась встречи со своим прошлым, которое оставила в Питере. Но вас все время не покидает ощущение, что время нельзя стилизовать. Оно неумолимо. И «новодел», который пришел на смену первоначальным подлинникам Врубеля, Нестерова, Поленова, вряд ли смог заменить оригинал. Кто его знает, может быть, со временем «Националь» и обретет черты того места, где когда-то вершились судьбы, кипел котел жизни, из которого Олеша вычерпал сюжет для своих «Трех толстяков». Но здание об этом не ведает. Оно живет своей жизнью. И еще долго будет являться «маяком Унисоном» в «морях дисгармонии» новой московской архитектуры даже если сюда со временем въедет какой-нибудь публичный дом… в начало...Мачо, танцующий танго…Даже и не знаю, с чего начать… Очень хочется, чтобы этот текст не воспринимался, как публицистика в голом, если хотите, виде. Если свобода, по Цветаевой, гулящая девка на пьяной матросской груди, то публицистика – ее совместно нажитое дитя, выблядок. И ничего более. Я очень старался, чтобы сквозь эту картину с тучами и помойкой просвечивало солнце. И даже для пущей жизнерадостности, когда писал, слушал аргентинское танго. Отсюда какие-то латиноамериканские мотивы. Отнюдь, кстати не лишние. Почти контрастные, черно-белые, тона. И слово, которое мне категорически не нравится, своей какой-то нарочитостью или даже наглостью – мачо. Так что, можно ощутить этот текст, как своего рода скрытый вызов его частому к месту и ни к месту употреблению. И заодно герою, чью маску у нас нынче примеряет каждое уважающее себя кувшинное рыло. Что не хорошо и не плохо, а просто - диагноз. Но, кажется, вступление слишком затягивается. Пора и совесть знать. Ночь. Я сижу и пишу рассказ. Ночь уравнивает всех и все. Вот сейчас все белое становится черным. Черное бесцветным. Большое - маленьким. Маленькое – не поймешь каким. Мы все невидимы, а потому - равны! Но когда мы уснем, оживут наши дневные маршруты, которыми мы не прошли. И наши взгляды, которые отвели, пересекутся. И от столкновения несбывшегося, на стыке небывалого и возможного появится фигура, покрытая черным плащом, в широкополой шляпе. И допоет, дорасскажет, дотанцует все, что мы не успели за день. А потом достанет кинжал, и распорет им черное брюхо набухающего рассвета. И будет день. И он вновь узаконит гармонию неравенства. Да, да здравствует – неравенство (это я на всякий случай, чтобы не воспринимали меня в качестве социалиста)! Между его полюсами бьется, словно пламя костра, жизнь. Мачо, станцуй мне танец со своей тенью! Ну ладно, не ломайся. Танцуй, как умеешь. Ты - не мачо? Все равно танцуй, сукин ты сын, пока у меня не пропало желание торговаться с тобой за ставку ценою в твою некчемушную жизнь, которая продолжается ровно столько, сколько длится этот рассказ. Мандельштам в пору невыразимого испуга, полученного им от Советской власти, как-то написал: «Власть отвратительна, как руки брадобрея». Сегодня эти слова уже не актуальны. Власть упоительна, она завораживает, манит, как магнит. К себе. В свои объятия. Не даром туда всех так тянет. И вовсе не из-за того, что у нас страна альтруистов. А потому что власть сногсшибательна тем особым обаянием порока, на который смотришь со стыдом, но нет сил отворотить взгляд. Власть - танго и (я его все-таки прикончу когда-нибудь) мачо. Аргентинское, знойное, под сенью пальм, мальв и, не знаю, что там еще. На фоне дремотного заката и шарика солнца, похожего на монетку достоинством в червонец, который лениво закатывается в щель сумерек. Танцуй же, мачо! 12 июня. Раннее утро. Я иду на праздник «Московской правды». Я в ней к несчастью, а может быть и к счастью, работаю. Распространяться на тему о том, что это за газета, что такое вообще наши СМИ и тому подобное, не имеет смысла. Все, у кого есть глаза и пара извилин или даже если наблюдается их известный дефицит, знают, что это такое. Главный редактор этой славной своим серовато-матовым оттенком (бывают издания «желтые», «красные», «правые», «левые», всякие, а это – никакое), такой еще бывает у асфальтовой дороги, ведущий на свалку, Шод Саидович – человек восточный со всеми присущему Востоку пороками добродушия, коварства, хитрости, глупости и тягой к дешевой роскоши. Неукротимое стремление на всем и из всего делать деньги, шевелюра, которая свила на голове своего хозяина чалму или гнездо павлина, маленький рост, словом все говорит в пользу того, что этот коротышка выбьется в люди быстрее, чем окружающие распознают в нем какого-нибудь Крошку Цахеса. И вообще в человеческих крохах заложено очень много жизненной силы, энергии. И комплексов. Они, словно мусор, оставшийся от приготовления Всевышним по образу и подобию партии человеков. А поэтому должны чем-то компенсировать свой изъян. И зачастую восполняют недостающие им сантиметры роста излишеством в характере, пороках, чувственности и так далее. Наполеон и Гитлер были очень невысокого роста. Ленин – почти карлик. В Разливе до сих пор существует детский шалашик на положении музейной реликвии, в котором он укрывался от царской охранки. Было бы очень непредусмотрительной глупостью и уступкой безвкусице, если бы у Шода Саидовича не было гарема. И он у него есть. Я думаю в недалеком будущем все эти пустые формальности и эвфемизмы типа: служба эскорта, секретарши и прочая, - будут упразднены за ненадобностью. Если восточный, да и не только, человек у нас хочет быть окруженным большим количеством красивых женщин, то он должен быть ими окружен. Долой ханжество! В начале революции был такой духоподъемный лозунг: «Долой стыд!». Ну, так вот. Нам нечего стеснять себя какими-либо предрассудками. Это только затрудняет движение вперед или назад. Собственно, и это не имеет большого значения - куда. Скорее всего, туда, где каждого ждет, как сумасшедший с бритвою в руке, судьба! Когда в наших газетах и на ТВ начинают размышлять на темы нравственности и целесообразности или нецелесообразности исправления нравов, то всегда возникает искушение быть, как можно более безнравственным, чтобы личным примером указать окружающим наглядный образец того, как важно быть честным перед самим собой и не прятать полчище своих желаний за невнятным потоком слов. Вот – Шод Саидович. Он похоже на правильном пути. Каждый квадратный сантиметр газетной бумаги он превратил в поле битвы добра и зла. Битва закончилась, ко всеобщей радости, не в пользу добра. Но зато Шод Саидович окружен девицами из службы эскорта, каждая из которых выше его два раза, благодаря чему он получил возможность, не мешаясь у них под ногами, ощущать себя под колоннадой какого-нибудь Парфенона. Это очень важно для человека, обличенного должностью и властью, ощущать за своей спиной Парфенон. Или хотя бы на худой конец парфенончик. Шод Саидович любит устраивать маленькие праздники для людей, которое совместными усилиями образует его халифат. Обычно это происходит в середине июня на стадионе Динамо. Туда съезжается небольшое количество публики, которой надо в срочном порядке заполнить в своей душе образовавшийся там за истекший период вакуум. Праздник «Московской правды» - самое подходящее место для этого. Такое своеобразное помойное корыто, куда сливается какие-то интеллектуальные конкурсы для дебилов, дефиле в купальниках и концерт артистов эстрады. В этом году «корабль дураков» перекочевал на Поклонную гору. Волею судеб я туда не попал. Меня послали в детский городок Лужников в качестве рабсилы, подтаскивать спортсменам, которые своим количеством и бестолковостью должны были символизировать массовость, призы. Причем, явка на праздник была обязательной. Для надежности закрепленная росписью в специальной ведомости, прежде чем, каждый из сотрудников газеты получил зарплату. Прибыл я в детский городок часам к 10.00. У Шода Саидыча большие задатки организовывать массы, нажитые им еще в советские времена. Поэтому пришли решительно все, кто мог и не мог. Отчего образовалась прорва народу, которому решительно нечего делать. Остальные, вовлеченные в процесс инерцией с годами сложившегося ритуала, выглядели на общем фоне куда более осмысленно. Вся непреходящая прелесть спортивного праздника в «Детском городке» разворачивалась на стадионе. И вокруг. Начало всеобщему недружному, полупьяному ликованию на одной единственной трибуне, так как идиотов, добравшихся до «Детского городка» в столь ранний час Дня, кажется, независимости или чего-то в этом духе, оказалось немного, положил футбольный мачт правительства Москвы и журналистов газеты. Я с интересом наблюдаю, что это за люди? Большинство из них - сотрудники и охрана. Остальные – спортсмены, инвалиды, пенсионеры и пара-тройка участников конкурсов: любители кроссвордов или шахмат. Вот, собственно, и все. Пока наш кроссвордист Павел Иваныч (этакий обесценившийся дух Чичикова, пробавляющийся составлением ревизских сказок для кроссвордов) пробовал прилепить скотчем к перилам объявление о начале беспрецедентного в истории интеллектуальных игр конкурса на приз, наверняка, какая-нибудь безделушка, типа кофемолки или того хуже, матч начался. По зеленому газону барашками паслись немолодые, лысые с большими животами карлики, разбавленные, однако, нормального роста парубками и тем, что принято называть «звездами эстрады», изредка, от нечего делать, пиная подвернувший им под ноги мяч. Зрелище довольно унылое и безрадостное, учитывая то обстоятельство, что стремление играть в футбол у них намного опережает умение. Самое плачевное из всего этого сонма теней представляла из себя колченогая фигура Шода Саидыча, от которого мячик отлетал, как от бетонной стены всякий раз, как только она пытался к нему прикоснуться. Тень отца Гамлета ни была так удручающа! На кромке расположились те, кому еще предстояло выйти на поле и продемонстрировать размер своего живота и кривизну ног. И почетные гости, среди которых выделялся какой-то тостопузый дядечка с расхристанной бородкой, очень похожий на Карабаса Барабаса. Ну и конечно Лужков в дежурной кепке. Кажется, он неослабевающим интересом, в котором я узнал знакомые повадки моего кота, следящего за бумажкой или дразнилкой, следил за всем этим театральным действом. В нем вообще очень много животного. И его рост. Я подумал вначале, что Лужков – самый главный претендент на звание лилипута, но тут из подтрибунного помещения прибежал, путаясь в длинных трусах, еще более крохотный человечек, который, как потом удалось идентифицировать с помощью нашего одного из редакторов Арнольда Георгиевича Сидорова (правда, презабавное сочетание?), оказался спикером столичного парламента Платоновым. Платонов - идеальный иллюстративный материал для какой-нибудь злободневной статьи об измельчании наших политиков. Прямо из старого бородатого анекдота с очень фривольным финалом. Желающие могут опустить этот кусок текста, выделенный курсивом. Лилипут приводит домой невесту-лилипутиху, которая меньше его на голову. И говорит: - Вот, папа и мама, моя невеста, я хочу на ней жениться… Папа и мама, прослезились. Потом отводят сына в сторонку и говорят: - Мы, сынок, конечно, не против. Но она такая маленькая. Этак мы вообще до муравьев с…я! И потом – маленькие бегающие глазки. Куда они все время бегают? Почему не смотрят твердо и открыто? Ведь он – власть. Не важно - какая. Но ему по природе своей предназначено твердость, а не бабообразность. Он, словно стесняется самого себя, словно гермафродит. Эту странность я до сих пор никак не могу объяснить. После матча все участники потешного футбола наградили себя за старание, но не умение обращаться с мячом. Призов было два мешка. Сам вытаскивал из заветной комнаты. Но распределение их - по степени значимости. Кому-то майка и бейсболка, а вот вице-премьеру Шанцеву досталась страховка от какой-то страховой компании. Хотя было правильнее - застраховать окружающих от Шанцева. Поскольку это совершенно какое-то звероподобное существо с затылком, который подобно подбородку можно назвать вторым. Правда, когда ему вручали страховку, оно на миг скривилось неким подобием улыбки, как у Квазимодо, озаренного улыбкой Эсмеральды. Потом все дружно пошли обмывать свои успехи в деле развития спорта вглубь и ширь на банкет. Первым, как водится, охрана Лужкова, за ними поковылял на пружинистых ножках и сам охраняемый объект с каким-то лукавым и хитроватым от того, что его все знают и расступаются, личиком. Такое еще бывает у самцов-макак в зоопарке и у популярных актеров. У дверей под трибуну, куда ушли футболисты, пел и приплясывал дежурный фольклорный коллектив с таким безучастным и безрадостным видом, какой, наверное, был только у крепостных. Да, я совсем забыл, когда ходил по трибуне, то заметил ряженого, одетого мишкой. Ну, думаю себе, мишка и мишка. Ребенка нарядили. Ну, или какого-нибудь молодца. Маленький такой, грустный мишка, как и водится, косолапый, как Лужков. И вот только сейчас, когда все те, для кого он тут плясал, ушли, я, наконец, увидел его лицо. Это была бабушка. Ну, или, если и не бабушка, то уже немолодая женщина, обряженная в шкуру медведя. Но вместо медвежачьей морды ей женой пробкой подвели нос и подрисовали усы. Такой вот полумедведь, получеловек. Бабушка сначала косолапо бродила вдоль трибун, но потом, видимо, соскучившись по своим, прижалась к крепостному хору. И вот стоит, притаптывает, чего-то там такое поет. И столько безнадежной тоски, грусти и покорной тупости в ее глазах, что поневоле хочется ей дать червонец. Так не поют, а просят милостыню в переходах. Когда уехало правительство во главе с Лужковым в кепке, которую он снял, наверное, только, сев в Ауди, убрался восвояси и хор с медведем-бабушкой. Движение наших сотрудников, наконец, приобрели тоже, какою-то живость. Позже я понял, откуда она взялась. Из банкетного зала, где на столах от сильных мира сего осталось множество закуски и выпивки. Дальнейшее описывать не имеет большого смысла… Спортсмены почти в полном одиночестве, одичав от скуки и безделья, начали соревнования, им за это выносили и раздавали какие-то призы. Их тренеры благодарили за предоставленную возможность организаторов, правда, все больше почему-то газету «Московский комсомолец»… …Танго уже умирало в закатных лучах. Последний его всхлип еще прошипел в эхе тормозов машин охраны Лужкова и его придворных. И замер на взлете, словно забранный за нарушение шума в общественном месте милицейской сиреной. Мачо, ты знаешь, что власть это – танго? Я видел эти скользящие, кошачьи и словно бы неловкие движения. Но в них - грация и страсть. Только не каждому они видны. То были отзвуки «Осени патриарха» Маркеса. Ведь каждый из карликов или звероящеров, которые толпились у кромки поля, большого картофельного поля большой политики, хотят быть патриархами. Иначе, зачем весь этот театр? – скажи, мачо, вонзающий в меня безжалостный взгляд, словно холодный кинжал. Ты молчишь? – потому что Россия – это большая ночь. И ты нем, как утро, которое никогда не наступит… в начало... |