«Если бы они все развязали себе руки, стали хоть на минуту корявыми, неотесанными, даже уродливыми, и оттого больше похожими на свою родную, искалеченную, сожженную смутой, развороченную разрухой страну!» - свой упрек весною 1921 года Александр Блок адресовал акмеистам. И в большей степени - Николаю Гумилеву.
В августе того же года один из них умрет, как деликатно пишут биографы, от болезни сердца, другого обвинят в заговоре и расстреляют. Естественно, не из-за расхождений во взглядах на место поэзии в жизни поэта. Но очень символично (символично вдвойне, ибо оба начинали как символисты), что и Блок, для которого поэзия была смыслом всей его жизни, и столь непохожий на него Гумилев, для которого жизнь стала поэтической метафорой, ушли из нее почти одновременно. Хотя и не любили друг друга. Но даже смерть их не примирила.
Блок ошибался. Муза Гумилева как раз и вышла из «неотесанности» и корявой подражательности. Подражательности Валерию Брюсову.
Но вот что любопытно, первое гумилевское стихотворение, в котором завоеватель новых, неизведанных просторов «в панцире железном» уходит от обжитых им образов своего учителя Брюсова, посвящено как раз ему. «Волшебная скрипка», открывающая новый стихотворный сборник Гумилева «Жемчуга»:

Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,
И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном
И когда пылает запад, и когда горит восток.

В сборнике «Образ Гумилева в советской и эмигрантской поэзии» (М.: Молодая гвардия, 2004. – 285 с.) странным образом пересеклись судьбы и стихи тех, кто так или иначе был связан с именем Гумилева, учился у него, подражал ему, а потом отошли от акмеизма (как Ахматова: «Твой белый дом и тихий сад оставлю…»), но сохранили в своем сердце и памяти его голос.
Одно лишь перечисление имен заняло бы немало места. Вот лишь некоторые: Анненский, Ахматова, Белый, Зенкевич, Городецкий, Вячеслав Иванов, Георгий Иванов, Георгий Адамович, Осип Мандельштам, Роальд Мандельштам, Владимир Нарбут, Игорь Северянин и т.д.
Чуть ли не весь Серебряный век. И если Блок – его вершина, холодная, блистающая в заоблачных высях, поэт, не оставивший после себя учеников и продолжателей, то Гумилев – несомненный центр, вокруг которого формировались и поэзия начала века, позже – эмигрантская, и поэзия советского периода.
Но только после смерти Гумилева (вот парадокс, ставший правилом, равновеликость гения и смерти, узаконившей его величие) его влияние на поэзию стало особенно ощутимо:
«Ты правишь сурово, сурово и прямо», «Меня преследует овал лица». По сути дела образ Гумилева – это трагический образ Поэта. Его судьба в России закономерна. Поэтому, несмотря на поэтический дар, несхожесть биографий, благополучие или наоборот неблагополучие, в каждой второй строчке пульсирует ток Гумилевского ритма:

Откуда покорность эта,
Откуда эта любовь?
Расстрелянного поэта
Недавно брызнула кровь…

Его любят, ненавидят за то, что «гордый Гумилев… прочитать не удостоил подряд и двух моих стихов». Но ему вторят.
И только непокорная общей воле Ахматова одомашнивает, очеловечивает его:

Он любил три вещи на свете:
За вечерней пенье, белых павлинов
И стертые карты Америки.
Не любил, когда плачут дети,
Не любил чая с малиной
И женской истерики.
…А я была его женой.

Но зато в этих семи строчках – почти весь Гумилев. Почти. За вычетом его поэзии. И образа, давно ставшего мифом.

Поэзия от стихосложения (это слово, конечно, эвфемизм, но вынужденный, чтобы никого не обижать) отличается одним деликатным свойством, о котором в порядочном обществе раньше распространяться было как-то неуместно. Поэзия (подлинная, разумеется) - она все от дуновения, легкого дыхания, интуитивного ощущения прозрачности предметов, их одушевленности.
Стихосложение, как правило, извлекает на свет Божий звуки, напоминающие медно-духовые, как если бы поэт (или принимающий себя за такового) играл на трубе, словно сморкаясь в нее. Поэзия – призвание, стихосложение – тяжелая, изнурительная профессия. Практически - штатная должность.
Некоторые, которые похитрее, пробуют балансировать, что называется, на грани. И у них вроде получается, но, стоит по внимательнее вчитаться (лучше, конечно, этого не делать) и все: труба.

Нельзя прославиться чужими нам трудами;
Виной себе хулы, или похвал, мы сами.
Пусть образ мой внесут туда, где Россов Царь
Щедротою своей воздвиг олтарь…

Родоначальником отечественной стихоплетства принято считать Дмитрия Ивановича Хвостова.
О, старые добрые времена! Тогда откровенный и воинствующий стихоплет был все-таки не так распространен, как сейчас. И, кроме того, он был, ну если и не общественно полезной фигурой, то бесспорно существом в некотором роде необходимым. Поскольку, как писал Ф.Ф. Вигель в своих «Записках»:
«Вошло в обыкновение, чтобы молодые писатели об него оттачивали перо свое, и без эпиграммы на Хвостова как будто нельзя было вступить в литературное сословие; входя в лета, уступали его новым пришельцам на Парнас, и таким образом целый век молодым ребятам служил он потехой».
Сергей Мнацаканян в литературе не новичок. Вполне заслуженный и уважаемый человек. Вот и в предисловии к его книжке «Зимняя философия» (М.: Молодая гвардия, 2004. 423 с.) другой отечественный соловей современной поэзии, Андрей Дементьев, пишет: «В стихах Сергея Мнацаканяна есть размах, есть яркость, есть «хищный глазомер» мастера». Все правильно – есть. Нетрудно убедиться в этом, перелистав его сборник.
Вот размах:

И СНОВА УТРО, КАК ТЫ НЕ ОКАЙ,
ПАХНЕТ ЖАСМИНОМ, ТО ЛИ ПОМОЙКОЙ…

Тут вам и размах строки, заигрывающей, то ли с анапестом, то ли дактилем, не важно, важно - ощущение пространства, как развернувшегося в разные стороны баяна, куда вприсядку, с гиканьем и свистом под гомон пьяных мужичков Сергей Мнацаканян вворачивает стих, как вкручивают шурупы в стену. Чувствуется сила, уверенность, рука мастера.

Я НАЧЕРТАЛ СОНЕТ НА СТОРУБЛЕВКЕ
НО РАЗМЕНЯЛ НА ДВЕ ПОЛЛИТРОВКИ

Не знаю, эти ли строки имел в виду Андрей Дементьев, когда говорил о «хищном глазомере», в книге около пятидесяти сонетов, если сто рублей за сонет, то это будет: 5 000 рублей или 50 бутылок водки (по сегодняшним ценам). Не мало. Понятное дело, Сергей Мнацаканян писал эти стихи, когда хорошая водка стоила 50 рублей. С тех пор рубль обесценился, а с ним, увы, написанные на денежной купюре строки. Сегодня Сергею Мнацаканяну для того, чтобы купить две поллитровки, пришлось бы написать, как минимум, три, а то и четыре сонета. И при этом для начала их кому-нибудь сбыть.
Теперь несколько слов о яркости. Сергей Мнацаканян без всяких сомнений стихотворец яркий:

И В МИРЕ НЕ БЫЛО ГРЕХА –
Качались сосны подвенечно,
Вцепилось солнце в облака,
Как клещ, багровое под вечер!

Тут, конечно, многое не ясно, туманно. Этот - багровый клещ под вечер, но важно, что образ внесен. Стих вкручен в звенящую тишину вечернего разлада. Разлада поэзии и стихосложения. Пусть критики разбираются теперь с тем, что поэт натворил. Он дело свое сделал. Честно. И по праву занял свое место согласно табели о рангах. Дмитрий Иванович может и потесниться. Его полку прибыло!

Сергей Пинаев. Максимилиан Волошин, или Себя забывший бог. – М.: Молодая гвардия, 2005. – 611. Тираж 5 000 экз. (Серия «Жизнь замечательных людей»). Словно элемент театральной декорации, на месте знаменитой так и несостоявшейся дуэли между Гумилевым и Волошиным в снегу осталась кем-то забытая калоша.
Место – у Черной печки – было выбрано не случайно. Гумилев с Волошиным в компании Михаила Кузмина и Алексея Толстого разыграли небольшую пьесу, отдающую галантным веком. К уже упомянутым действующим лицам комедии надо добавить несуществующую «роковую красавицу» Черубину де Габриак, из-за которой, как утверждает молва, собственно и весь сыр бор. И все-таки… Если Волошин был оскорблен грубыми словами Гумилева в отношении ее двойника, Елизаветы Дмитриевой, то почему спустя 12 лет, встретившись с Гумилевым, сказал ему: «Если я счел нужным прибегнуть к такой крайней мере, как оскорбление личности, то не потому что сомневался в правоте ваших слов…»?
Если не сомневался в том, что «как женщина – в определенные моменты бытия – она обладает куда большими способностями, чем как поэтесса», то, стало быть, что-то знал, но сознательно мистифицировал публику. Публику, но, наверное, в первую очередь себя…
Двое учеников великого и ужасного Брюсова, верные его заповеди: «Быть может, все в жизни лишь средство / Для ярко-певучих стихов…», - и не думали сводить счеты друг с другом, а тем более со своей жизнью. Хотя Гумилев поначалу и настаивал драться в пяти шагах, но почему-то согласился на пятнадцати (Пушкин с Дантесом выясняли отношения в десяти шагах, но кто на себя согласиться взвалить участь убийцы поэта?). Поэтому Гумилев – неплохой стрелок – жаждал крови, но почему-то промазал. Пистолет Волошина дважды дал осечку. Театральное представление удалось на славу.
Сергей Пинаев довольно подробно описывает эту сцену, но, как ни странно, продолжает верить Волошину на слово. А ведь вся жизнь Волошина по сути – сплошной спектакль с переодеваниями, маскарад со сменой костюмов и масок. Отсюда его взгляды на жизнь, вернее полное отсутствие таковых, а так же на литературу, искусство, очень точным копиистом которого он оставался до конца своих дней. Отсюда и его всеядность, Волошин, словно Протей, принимает разные облики: поэта, и художника, и философа, и искусствоведа, не будучи по-настоящему ни искусствоведом, ни философом, ни художником и не поэтом:

На дне дворов, под крышами мансард,
Где юный Дант и отрок Бонапарт
Своей мечты миры в себе качали…

Дант никогда не был в Париже. Да и что ему в то время, когда Париж еще - не законодатель моды в мире искусства, поэзии и литературы, делать? Поэт Волошин мог об этом и не знать, но философ, а, стало быть, немного историк, обязан.
И «юный Дант и отрок Бонапарт» - все это роли Волошина, которые он берется исполнять, жить ими, видимо, полагая, что в прошлой жизни был и тем, и другим, но, наигравшись, бросает. Увлекается социализмом, спиритизмом, теософией. И так далее, без остановок.
По воспоминаниям современников Волошин очень любил рядиться в экзотические наряды: «…готовятся костюмы: какие-то необычные кофты из непромокаемой материи с множеством карманов для альбомов, красок, кистей и карандашей, рюкзаки, сапоги, на гвоздях, велосипедные шаровары, береты… Когда мы наряжались чучелами вроде Тартарена, то оказалось, что не только пешком нельзя двинуться, но в вагон едва влезешь…».
Сергей Пинаев, очарованный спектаклем, поддается соблазну и следует путями Волошина, пробуя из всего этого хаоса вывести какой-либо узор. Но вместо этого отовсюду на нас смотрят какие-то потешные хари с ватными бородами, всклокоченными париками и круглыми от ужаса глазами:
«Стало совершенно темно, и мы поняли, что Макс сбился с дороги и сам не знает, куда идти, куда нас вести… Мы ввернулись… усталые, злые, голодные, и все ругали Макса».
Автора ругать не стоит. Он подробно и скрупулезно изучил все «лики творчества» Волошина. Нам остается лишь выбрать ту маску Волошина, которая нам больше по вкусу.

«Ах, одуванчик! Цветок легкий.
Что на ветру стоишь ты,
В траве у дороги?»

О ней многие уже забыли. Если и говорят, вспоминают, то только в прошедшем времени – была, жила. Немало удивляются, когда узнают вдруг: жива!
- А она разве не инвалид? По-моему, ее в коляске возят? – такой вопрос мне задавали в Питере.
- Нет, - говорю, - не инвалид, и не на коляске.
На какой-то из книжных выставок, глядя на обложку ее книги, спрашивали:
- Это она?
В одном из ее ранних стихотворений, «Язык детства», есть такие строки:

Разве что…темной предутренней ранью,
В серую темь, когда все еще спят,
Тихо и крадучись
В полуреальный
Полуприснившийся выбраться сад?

У кого тихий голос, негромкая лира, того, как правило, не очень-то и слышно. Он – тень. А мир полуреальный и реальный нигде не пересекаются. Кроме, разве что на бумаге.
Последняя ее книга – «Жасмин». У «Жасмина» бумажная обложка с черной ретушью, в помощь потугам памяти, чтобы ее обладатель мог не без труда проявить из прошлого негатив знакомого овала. Черные линии исправлений в тексте, словно струи дождя, вымывающие изображение. Штрихи. Небольшой частокол бурелома, сквозь который робко выглядывают окна ее дачи на Сходне. Дачи с глухим подвалом, чердаком, яблонями, кустами малины, лилией, сараем и верандой, на которой она, попивая чай из зеленой с золотым окоемом чашки, пишет «Песенку фарфорового китайца» и про бумажный кораблик, о ситцевых ветрах, парусах, океанах, любви и смерти. А потом под утро, когда луна кладет свой искусственный глаз в голубоватый спиртовой раствор рассвета, ложится спать. И ей снится лестница, по которой грешники спускаются, словно на эскалаторе метро вниз, а она поднимается наверх.
На Сходне все: время, одноэтажные домики гуськом, улица Герцена и люди, - словно сходят сверху вниз. Под горку, чтобы, взобравшись на небольшой пригорок, и, оглядевшись по сторонам, опять спускаться куда-нибудь к пруду или железнодорожному полотну. Но все время вниз. Вверх никто не поднимается. На Сходне солнце только заходит. А утро брезжит искусственным светом окошка в аптеке.

Ода забору
(встреча первая)

Сумятица афиш…
И молчаливый Чаплин,
Спускающийся с крыш по лампам, как по каплям,
В Манчестер и Париж
Огнем рекламным вкраплен.

Моя первая встреча с Новеллой состоялась на ее даче, когда хозяйки не было. Не то, что я залез татем на ее дачу. Просто мы, я, два поэта и Геолог, приехали поднимать забор.
Мне показалось, что эта дощатая дача лет тридцать тому назад была лесной сторожкой. Кругом были только небо, влюбившееся, словно Нарцисс, в свое отражение в колодце, бескрайние поля и траурная лента леса вдалеке. И больше никого и ничего. Затем появились соседи. Город начали активно застраивать блочными гробами домов. Лесной сказке с избушкой пришел конец: «Мгла сплавила в одно лачуги и чертоги…».
Хотя все, возможно, было и не так. Но это не важно. Важно то, что покосившийся от старости даче зеленый, словно крокодил из ее песни, забор устал, в конце концов, преграждать путь всем несчастьям и бедам.
Новелла знакомого поэта попросила поднять забор, чтобы иллюзия ее отгороженности, оторванности, от мира, опять не надолго восстановилась. Чтобы никто не трогал ее хрупкую мечту и не совал сквозь прорехи в заборе свои грязные руки к ее хрустальному одиночеству. И не мешал пить, словно чай, тишину из чашки и видеть, как в блистающей искрами звезд ночи к серому причалу покосившейся крыши пришвартовывается бумажный кораблик. Мы явились, словно для того, чтобы заштопать прохудившуюся материю романтики 60-х, когда она начинала.
Забор едва ли не больше, чем знакомые, родственники и паспортные данные, может сказать о человеке, жизнь которого проходит тихими, неслышными шагами. Даже если он призван скрыть, и как можно более тщательно, от посторонних глаз самого хозяина этого забора и всей его берлоги. В частной жизни, как известно, нет ни добра, ни зла. А есть одна тщета.
Собственно, она за вычетом «щ» и заменой ее на «ч» и есть при некоторой вольности и натяжке слово – «частный». То есть, все попытки провести демаркационную линию забора между частной жизнью и общественной – тщетны. Причем, стремление заглянуть, подсмотреть, узнать, что – там, всегда было и будет обратно пропорционально высоте его высоте и мощи. Ведь ежели он, то есть натурально забор, такой высокий и крепкий, то, стало быть, за ним есть, что скрывать!
У Новеллы Матвеевой на даче забора скорее никогда не было, чем - был. Скорее всего, когда-то очень давно это было нечто среднее между дорожным знаком, знаменующим собой окончание какой-либо территории, и начало другого мира с его загадочной пустошью, далями, перспективами и пейзажами, и обрамлением деревенской дороги, которая всегда безразмерна и норовит повернуть в том направлении, куда не идти нельзя.
В общем, никогда ее забор особо ничего не загораживал. А верой и правдой служил тридцать лет опорой калитке и кустам шиповника. Но вот от жизненной ли немощи, или чьему-то злому умыслу, вдруг пал смертью храбрых. И теперь лежит, неподдерживаемый более кустами и вставать не желает.
Самое лучшее, что можно теперь для него сделать, это разобрать его по частям на дрова и спалить в печке, чтобы едкий дым растворился в зыбком предзимье, горькой усладе гниющих яблок и какой-то зеленой ботвы (шибко подкованный в сельском хозяйстве Геолог говорит, что это – брюква).
Все наше мероприятие напоминает операцию по воскрешению из небытия человека, который устал жить. Но врачи-садисты, верные своей клятве, не дают ему покоя. И опять возвращают его в юдоль страдания и скорби.
На то, что от забора осталось, смотреть больно. Сгнившие вдоль и поперек доски. Мы заходим к соседям за инструментами. В результате чего восстанавливать жизнь, полную мучений и лишений, нам предстоит кувалдой и молотком.
Геолог исчезает в сарайной норе. Оттуда изредка доносится кряканье и речитатив его всегдашнего бреда. На мгновение в окне, занавешенном каким-то кущами, появляется его борода, и мелькают, как рыбья чешуя в проруби, очки. Он напоминает старца в келье. Было неплохо его здесь замуровать и оставить сторожить дачу. Повесить у входа табличку: «Здесь живет старец». Питаться он мог бы яблоками. Они здесь во множестве, словно многоточия из сборника ее стихотворений, прикрытые зеленой ботвой брюквы, рассыпаны по земле.
Но старец все же вылезает обратно на свет со старыми журналами и какой-то проволочной дрянью. Под цвет свей бороды. Серой с проседью. Спустя часа два забору сделана операция по пересадке сгнивших досок. Две более свежие, чем ее предшественницы, жерди прибиты ржавыми гвоздями друг к другу, остальная часть забора привязана проволокой к яблоням. В общем, он поставлен на костыли, выпрямлен, подбит, и теперь у него вид достаточно бодрого инвалида.
Бессмысленность происходящего, обильно сдобренная матом и бесчисленными шутками над Геологом, в конце концов, обретает очертания и привкус какой-то мистерии. Реанимирован не столько забор, сколько течение жизни, сам уходящий век, которые вдруг решили остановиться именно здесь. И врачу ничего не оставалось сделать, как дать ток.
Сердце испугано и слабо забилось, как старенькие часики, забывшие, как и, главное, куда они должны идти. И вот с перебоями, осторожно, спотыкаясь, пошли. Неизвестно зачем и надолго ли, но – пошли.
И потом эти старые журналы: «Юность», «Новый мир». 60-70-е. Мы восстановили на мгновение время!!!
Соседи, обогащенные новыми идиоматическими оборотами, прибывают в некоторой растерянной задумчивости.
С той стороны никогда ничего подобного не касалось их чутких ушей. Там жила тишина и благость. А теперь вот – какой-то геолог, матерясь, прикручивает к яблоне свою спутанную бородку, долбит, как дятел, старым молотком по своим пальцам. И ухает филином из сарайного дупла.
Все это странно и страшно. И похоже на стихотворение – «Уходящий век». Нормальное течение и ход времени нарушен. Жизнь вместо того, чтобы, как ей и положено, спуститься по эскалатору вниз, вдруг начала подниматься, стремительно и властно наверх. Туда, куда раньше отчаливал по ночам невидимый миру кораблик. Как будто хозяйка забора что-то там такое забыла. Забыла и не вспомнила.
Мы поднимаемся вверх по улице Герцена. Своим крючковатым носом в вязанной черной шапочке Геолог напоминает говорящую ворону, которая предсказывает судьбу.
После всего этого мы едем обмывать забор Новеллы…

«Природа поэзии»
(встреча вторая)

«Я в поэзию
Пришла по лезвию.
И открылась мне Гора священная.
В современность гонит мир – поэзию,
Но она ВСЕГДА – несовременная.

Собственно, книга – нечто иное, как конторская опись своей судьбы, окликнутой чужой - через пространство и время. Видимо, для того, чтобы, будучи захваченным врасплох своей судьбой, всегда знать, где калитка и куда бежать на выход…
С помощью ее книги, ее дачи и ее забора я познакомился с самой Новеллой Матвеевой. На этот раз уже живой, а не полуреальной. Хотя, может, мне все это приснилось?
Она в матерчатой капитанской кепочке сидит за кухонным столом. Гитара в руках. Она напевает, наигрывает, пробует на вкус, на цвет новую песню. Рядом, прядя ушами, сидит Репка. Трехцветная от счастья кошка. Первая слушательница многих ее стихов и песен. Собственно, и голос у Новеллы тихий и высокий, словно мяуканье. Или вот еще один эпитет – детский.
Да, детский, наивный, чистый. Потому что умные вещи с умным видом говорят одни дураки. А она никого никогда не учила. Никуда и ни к чему не призывала. Кроме доброты, но так робко и мягко, словно молитва. Она всегда, словно нашептывала молитву, только под гитару. То есть пыталась говорить с веком и своими современниками не на языке этого века, а на чужом, малопонятном. Языке кельтских преданий, баллад, солнечного лепета.
А еще звук ее голоса похож на струну. Возможно, поэтому так естественно и просто звучит он в тишине дачных комнат с притихшей кошкой, старым диваном, угрюмым рукомойником и ведром с водой, в котором отражается небо. Небо Новеллы Матвеевой. Поэта, который забыл об окружающих. А те в свою очередь забыли о нем:

«Я догадалась: От жизни оторваны – ВСЕ МЫ!
Только ведь кто – от плохой,
А ведь кто – от хорошей…

Иван Петров полюбил в себе интеллигента и стал им. В одно прекрасное утро он проснулся и понял, что никому в этой жизни не нужен.
- Ага, вот, начинается! – сказал кто-то в нем голосом Ивана Петрова и таинственно замолчал. И
только понял это Иван Петров, как стало ему хорошо на душе и сиротливо, темно и сыро на всем белом свете.
Иван Петров уволился с работы, впал на месяц в беспробудный запой, а после в сладком приступе отчаянии решил, что надо заняться каким-то безнадежным и гиблым делом. Потому как интеллигент внутри него сказал тихо, но веско: пора!
Старая московская улица сияла от солнца, как лампочка в подъезде. Липа протягивала свои кривые ветки к дороге, словно для подаяния. А небо смотрело свысока и с осуждением на машины, небольшие особняки, кривую липу с руками нищенки и рекламные щиты с девками.
Иван Петров поднял глаза и увидел рай. Рай был похож на огни какого-нибудь Монте-Карло. И красивая с бриллиантовым отливом в глазах девушка в его прихожей приоткрывала, словно любовный альков, полог и проникновенным голосом говорила: -
Follow me! Такая вот должна быть подруга жизни у интеллигента, с воодушевлением подумал Иван Петров и опять отчего-то затосковал. Она должна звать за собой, манить в загадочные дали, райские кущи, обещать, а когда поверишь ей, полюбишь всей душой, пойдешь за ней, то обмануть и продать!
И опять сладко заныло сердце у Ивана, и он чуть было не прошел мимо старинного особнячка с потрепанной физиономией льва на воротах и колоннами, которые напоминали варикозные ноги слона и большой деревянной двери. Двери, ведущей в прежнюю жизнь, а может быть, совсем наоборот, из прежней жизни в нынешнюю. Кто их теперь разберет, эти двери? Похоже на то, что в прошлом это - старый московский, барский, особняк. Дворянское гнездо, тихая заводь давней жизни.
Сто лет тому назад здесь обитал, наверное, какой-нибудь граф Волконский-Шереметьев-Дурново. Давал балы, кутил, со вкусом и знанием дела прожигал жизнь, а потом заложил его и перезаложил за долги. И, в конце концов, продали его какому-нибудь мироеду Тит Титычу, разомлевшему от богатства купчине первой гильдии, поднявшемуся, как тесто в кадке, на торговле лесом или хлебом. А Тит Тытыч все спустил на кабаки, да на земфир. А в революцию вселился сюда какой-нибудь Завнархоз, Комхоз, Губхоз. И развеял гулкой дробью сапога безмятежный сон графских покоев, и тревожно заметались бесхозные тени прошлого по углам. И ушла из особняка прошлая жизнь, и поселилась новая.
Ну а теперь где-то в одной из бесчисленных каморок, ячеек, углов, отданных в аренду различным фирмам, организациям и прочим мелким коммерческим клопам, здесь располагается издательство «Парадиз».
Еще лет десять тому назад «Парадиз» был «Зарей коммунизма». Но коммунизм вроде бы как отменили и стали строить светлое капиталистическое завтра, и издательство, весело хохоча, рассталось со своим темным прошлым. В бывших барских покоях с потолком, увитым мраморными венками и гирляндами с видом на тихий московский дворик кисти Поленова, и скверик с дубами и кирпичный забор был кабинет директора. И жить бы ему там и поживать. Но после того, «Заря коммунизма» закатилась или приказала по известным причинам долго жить, директор, за годы советской власти привыкший жить в роскоши и неге, с перепугу продал особняк какому-то банку. А сам уехал в неизвестном направлении, и никто его с тех пор не видел.
В коридорах завелся какой-то коренастый, с бритыми затылками, с красными, потными лысинами дух. Он смотрел сквозь людей, словно принюхиваясь к чему-то, потом исчезал, а жизнь после него уже текла совсем другим порядком. И не туда, куда раньше. И не так, как раньше. А какой-то мутной лужей в сточную канаву.
После коренастых пошли – другие - с рачьими глазами и толстыми животами, которые сидели в кабинете директора и звонили и истошно орали в трубку.
Правда, возникали они не надолго. Банки разорялись за долги, как некогда во времена оны, когда граф стремительно перезакладывал наследство. Фирмы исчезали, как бабочки вместе с владельцами и капиталами. И за особняком прочно утвердилась дурная слава.
В пору существования некоей фирмой «Третье тысячелетье» в кабинете директора завелся меланхоличный субъект с тонкими усиками. Он сидел смотрел, не отрываясь, на экран компьютера и все подписывал какие-то бумаги. Ворохи бумаги, пропасть всякой бумаги. И через пару месяц потом вдруг поднялся бумажный вихрь и смел его куда-то прочь, как и не было никого. Остались только пыльный компьютер и папки-скоросшиватели с надписью на обложке – «Дело». А человек исчез.
Этакая странность!
Дом с двориком, львами, слоновьими ногами и кротовьими норами всяческих коридоров отошел риэлтерской компании. Но и риэлтеры через пару лет безупречной и беспорочной службы на ниве отчуждения имущества, в особенности квартир у неимущих пенсионеров, скоро куда-то в свою очередь сгинули. Ген.директора долго и безуспешно искали на Кипре. Вместо бухгалтера нашли какого-то переодетого трансвестита, который долго моргал глазами и не мог ничего понять, а сама фирма растворилась в воздухе.
Особняк отошел городу. Город тут же от греха опять сдал его в аренду мелким фирмам и фирмочкам.
Все эти беспокойные годы где-то на задворках особняка, в бесчисленных лабиринтах коридоров обитало издательство «Парадиз». А теперь его уплотнили, подселив: журнал «Пес и скот», страховое агентство «Страх», салон красоты «Гламур», журнал «Отрочество» и прочая.

Вот так, продолжал свои тягостные раздумья Иван Петров, глядя на бесконечный ряд классиков, вывешенных на стенке в коридоре. Сегодня «Заря коммунизма», а завтра «Парадиз». А что будет послезавтра-то?
А послезавтра, - сказал кто-то в утробе Ивана Петрова, - будет конец света.
Сказал и заржал.
Галерею классиков замыкал востроносый лик Максима Горького. С него, злорадно усмехнулся Иван, все и началось. То есть не с него, конечно. А с издания томика его произведений. Горемыка Горький был – самым последним в ряду. Говорят, что министерство даже выделило на его издание деньги. Но они, как и все в этом гиблом месте, легли «на дно». «Буревестник» вылетел в трубу вместе с «Зарей коммунизма». И не вернулся больше.
С этим словами на устах Иван Петров пересек временную черту, отделяющую сегодня от завтра. Далее в коридоре пошли яркие обложки: «Как преуспеть в постели и на работе», «Как стать успешным и разбогатеть», «Как перестать беспокоиться и забыть обо всем». И портреты довольные собой и окружающим людей с толстыми, мясистыми подбородками и пронзительно холодными взглядами.
Пушкина заменил Кукушкин с рецептом быстрого и безболезненного пополнения пустого кошелька, в котором сквознячок насвистывает мелодию из фильма «Arizona dream» или что-нибудь еще, такое душещипательное.

Иван Петров шел к главному редактору издательства «Парадиз». Он неуверенным шагом во всем сомневающегося человека шел навстречу своему будущему!
По причине ветхости особнячок часто сотрясали разного рода бытовые катаклизмы. То воду отключат, то свет, то унитаз где-нибудь заурчит по-звериному, с чердака входе плановых проверок регулярно падали завхозы и пожарные. Тогда его обитатели, как из Ноева ковчега, выглядывали на свет божий: чего там и как?
Вот и сейчас, когда Иван Петров на правах человека, который никогда не был богатым, решил, что надо написать книгу про то, как надо разбогатеть, случилось светопреставление.
Во мраке лет, в мерцании светил, в полумраке коридора таинственно светятся чьи-то лысины, фосфоресцируют глаза, блестят очки, перед входом в комнату, за которым скрывается молодежный журнал «Отрочество», горит свеча. Рядом стоит стол, за ним сидит заросший по самые брови какой-то мохнатый субъект и продает журналы «Playboy». А по кабинетам шевеление наблюдается, словно проснулись от долгой спячки призраки всех бывших обитателей, главных редакторов, авторов, а заодно и литературных героев.
Вот откуда-то из тьмы возник бывший главный редактора журнала «Отрочество» Мандетьева, прошел по коридору – прозрачный и невесомый - и растворился.
Иван ускорил на всякий случай шаг. От греха, как говорится. Уже скоро. В конце коридора, возле туалета, должна быть заветная дверь. Иван Петров наткнулся по очереди на стол, стул, а потом наступил, видимо, на ногу кошке из журнала «Скот и пес», послышался истошный кошачий вопль.
Дошли! Это и есть то новое и бесполезное дело, которым должен заниматься настоящий интеллигент в новых экономических условиях! – решил Иван Петров и постучался в кабинет главного редактора издательства «Парадиз».

В кабинете сидело восковое существо. Главный редактор, высокий, заросший серой щетиной, как мхом, морщинистое лицо напоминает пластилиновую игрушку. Глядя на Ивана с мягким укором, он попробовал объяснить суть явлений.
Недавно почил в бозе очередной главный редактор журнала «Отрочество», который сместил со своего кресла предыдущего, то бишь Мандетьева. Поэтому теперь ожидается появление еще одного призрака. А Мендетьев, приехав откуда-то издалека, словно из эмиграции, испытывает острый приступ ностальгии по своему плюшевому креслу и прежней жизни, когда не надо было работать, но все было.
Затем с этой захватывающей темы они, наконец, свернули на другой, практический, предмет.
Главный редактор, мучительно подбирая слова и запинаясь, заговорил о том, о чем Иван Петров должен будет написать книгу. Вернее, о ком.
Итак, Иван Петров должен найти человека, который в своем лице являет новый тип отечественного интеллигента, бизнесмена и просветителя.
Ивану Петрову показалось, что, сказав это, главный редактор, испытал явное замешательство, словно не верит в то, о чем говорит. Вроде бы такого человека в природе быть и не должно, но в планах издательства есть намерение - издать целую серию про новых людей. Стало быть, если даже и нет ничего и никого, то их надо выдумать!
Слушая сбивчивую речь пластилинового человека, Иван Петров с ласкающей душу тоской подумал о том, что он попал туда, куда нужно. Дело совершенно гиблое, вернее тухлое. Поэтому быстро согласился и спустя некоторое время уже возвращался тем же самым манером обратно.
Где-то в конце всего этого царства тьмы, его ожидает луч света в темном царстве, гражданка с ликом Ариадны, она в своих маленьких ладошках уверенно держит прочную нить, которая выведет Ивана Петрова прямиком ежели не в рай, то к выходу.
Иван Петров вспоминает своего одноклассника, бывшего комсорга, который разбогател на спичечных этикетках. Но попробовать найти бывшего мышиного короля спичечных этикеток так же сложно, как пройти сквозь угольное ушко. С тех пор, как его вторая или третья жена познакомила новенькое «Пежо» с первым приглянувшимся ей столбом, мышиный король, видимо, в расстроенных чувствах уехал из Москвы на Лазурный берег, где любят селиться все мышиные короли и успешные беллетристы. Пойди его теперь тут сыщи.
Возле маленькой дверцы в стене Иван Петров увидел знакомое лицо, это - вроде институтский приятель, поэт Иосиф Ватрушкин. Ба, какая встреча!
Иван в радостных чувствах повторно наступил на ногу очередной кошке, опять залаяли собаки, захрюкал весь коридор и даже козел заблеял! Иосиф Ватрушкин в свою очередь опознал Ивана. И вот они уже сидят за столом в редакции «Отрочества», до потолка заваленным рукописями, и пьют чай.
- Тебе необыкновенно повезло, - говорит Ватрушкин. – Мы нашли такого человека!
«Зачем?» – чуть было не спросил Иван Петров.
И поэт Ватрушкин, сделав брови домиком, рассказал Ивану Петрову о том, что бывший главный редактор перед тем, как отойти в мир иной, по установившейся в этом здании традиции продал журнал вместе с коллективом, курьером и парой вахтерш каким-то людям с кувшинными рылами. Кувшинные рыла скупали целые улицы в районе Чистых прудов, зарабатывая на хлеб с маслом честной контрабандой драгметаллов. По наивности они не успели оформить сделку до конца. Поэтому коллектив, очухавшийся от спячки, отстоял журнал, но остался без денег.
И к кому они только не обращались. Были тут и какие-то ряженые: донские казаки из Архангельска, Вася и какой-то бич в лампасах, разъезжающие по городам и весям на бронетранспортере. Все это называется «Пробег по местам боевой казачьей славы». Оказывается, в стране не осталось живого места, куда бы ни ступал сапог донского казака.
Поэтому Вася бороздит просторы страны, хорошо и плотно ест, и особливо пьет. В процессе этих регулярных казачьих походов Вася наел себе замечательный живот. Разгуливает в фуражке и в шароварах с лампасами перед московскими девками и страшно этим горд.

2

На другой день Иван Петров отправился в «Отрочество», заниматься безнадежным делом, писать портрет нового человека. Иван Петров шел по улице, по которой бегали люди, совсем не замечая, что распустились деревья. Что пахнет весной. Что жизнь – это не только деньги, деньги и еще раз деньги. Но и просто - вот девушка с улыбкой, лучик солнца, заплутавший в зеркальных витринах, малыш в коляске, и тысяча других неразменных мелочей.
А в темном и прохладном в любую погоду лабиринте коридоров из тьмы возник светлый дверной проем. И за столом сидели шестеро. Один из них с глазами праведника - Генеральный директор инвестиционной фирмы Иван Иваныч Енотин, как его представил Ватрушкин…
О явлении Енотина говорилось, как о втором пришествии. Но оно все никак не совершалось из-за каких-то неотложных дел. Редакцию журнала три недели колотила лихорадка: придет – не придет.
Помощник Енитина, Петр Петрович Жмуриков, три недели бегал с запалошным лицом по лабиринту и говорил, что, мол, ждите! Вот уже скоро!
И вот, случилось.
Для пущей наглядности своих благочестивых намерений Иван Иваныч принес номера журнала «Прыжок в неосознанное».
Пару лет назад Енотин у себя в загородном коттедже, однажды вечером, почувствовал в себе какие-то позывы! А потом, убедившись в том, что до него никто и никогда не верил ни во что, решил посреди мрака и невежества нести в своих дланях свет вечной истины к людям.
Где-то подо Псковом, где он удил рыбу, его осенила светлая идея – поставить стелу в память всех погибших. Дело это – богоугодное – решил он. Впрочем, спонсоров, которые давали на строительство большие деньги, это не очень-то интересовало. Деньги текли рекой, изредка оседая на счету благотворительного фонда. Но деньги, по словам Иван Иваныча, не главное. Главное – то и то, - говорил Иван Иваныч, - а окружающие благоговейно внимали.
Обстановка в комнате главного редактора живо напомнила Ивану Петрову картину «Тайная вечеря», которую он видел на коробке шоколадных конфет. Посреди длинного редакционного стола - Енотин, все взоры обращены к нему. У всех в глазах бегущей строкой: как жить!
Маленькие глаза Петра Петровича иной раз егозливо выскальзывают из-под густых, кустистых бровей. Они словно подозрительно следят за окружающими. Енотин лениво цедит слова. На столе пара номеров тоненького журнальчика с храмом и крестами на обложке. Нет сомнений, что Петр Петрович и Иван Иваныч думают не только о хлебе насущном. Весь благостный лик Енотина словно бы говорит: вы спрашиваете меня как жить? Не знаю, но если вы все-таки хотите знать, то вот – так и так.
Сейте, как я, разумное, доброе, вечное, и у вас будет все, чего вы сейчас по вашему неразумению и грехам вашим лишены.
Говорит тоном мягким, но с нажимом, словно кто-то водит шариковой ручкой, которая не пишет, по бумаге. Деньги, еще раз повторяет Иван Иваныч, не главное. Главное, совершить прыжок из неверия к вере. А деньги даются не для того, чтобы умножать богатство и скорбь, а для того, чтобы помогать бедным и неимущим, и т.д.
Ага, думает Иван Петров, Follow me! Главное - не смотреть телевизор и читать, что там пишет в журнале Иван Иваныча!
Тут же, как бы параллельно и невзначай Иван Петров вспоминает свою жизнь. Нет, его жизненный путь нельзя назвать каким-либо правильным. Тем более благочестивым. Иван Петров перед ясным лицом Иван Иваныча даже устыдился. Он, Иван Петров, конечно, вряд ли заслужил того, чтобы на него капнула из этого брандспойта благодати хотя бы капля.
Но, словно отвечая Ивану Петрову, говорит Енотин, ежели устыдился, то, стало быть, ты уже на правильном пути! Хорошо! – думает Иван Петров и смотрит на Петра Петровича Жмурикова, который тоже молчит, но молчит слишком выразительно, словно не верит ни единому слову Иван Иваныча. Но так надо! Так надо думать и говорить: правильные слова, слова, которые все произносят вслух для того, чтобы скрыть какое-то свое, маленькое и затаившиеся внутри. Совсем другое и по-другому думающее я. И Жмуриков, видать, из тех, кто любит хорошо поесть и попить. Но делает огромные усилия над собой и своей греховной природой, чтобы не сорваться с этой крутизны благодати, куда его вознес Иван Иваныч, вниз и не увязнуть в пучине пороков.
Вот это и есть «Прыжок в неосознанное». Пусть ты – подлец, но подлец, который устыдился. На словах по крайней мере. Но зато я за высший разум. И зато уже только буду прощен!

3

Дома Иван Петров открыл номер журнала. Журнал оказался сводом каких-то пространных сентенций и наставлений. Один из материалов принадлежит перу владельца газеты «Позавчера». Афанасий Перхотин – бывший советский Гомер, атеист, ультра-патриот, правда, не брезгующий брать деньги на издание своих патриотических камланий у опального олигарха, Бориса Амбронзона, обитающего в Лондоне.
Но это ничего. Это часто бывает. Самые оголтелые патриоты должны быть всегда полны внутренних противоречий. Кроме известной широты отечественной натуры это как раз является своего рода подтверждением их подлинности. Только либералы подлы и ничего более и даже не пытаются скрывать этого. А вот натура нашего патриота с одинаковой щедростью наделена, и достоинствами, и недостатками. Особенно, конечно, вторым. Но ведь главное его достоинство то, что он – русский, и этим все сказано!
Перхотин часто и с большим апломбом печалуется о судьбе России. Однако, все свои книги печатает в том же издательстве, что и ненавистный ему Сороконожкин. И на телевидении Перхотин часто с апломбом обличает врагов России. Особливо либералов. Жидов обличает у себя в газете, а не то на телевидение пускать перестанут. Так и говорит, - либералы – главные враги русского, традиционного, имперского, уклада жизни.
Да, вот такой прыжочек, получается. Не совсем, чтобы полностью в «неосознанное». В «неосознанное» пусть прыгают идиоты, Афанасий Перхотин очень даже понимает, где в этом «неосознанном» прорехи и всяческие лазейки, где можно хорошо поживиться.

Погрустнел Иван Петров и стало ему скучно жить на этом белом свете. Но ведь что с других-то взять? Этот вот хоть вид благостный имеет. Бородка у него светлая и разговор ведет, словно суховей веет, тихо и неопределенно. И завораживает. Это и есть новая порода. Может быть, это те, давешние с рачьими глазами и толстыми шеями – упыри и василиски – в ходе эволюции переквалифицировались в пророков в своем отечестве.
У тех, прежних, на лице было написано жирным шрифтом: мошенник. А этот стелет мягко, будто елеем мажет. И даже, если упадешь, то все равно ведь приятно. Поскольку Иван Иваныч и объяснение такому печальному явлению найдет: за грехи! Или там – еще чего и почему.
И стал думать Иван Петров, как бы Иван Иваныча расспросить, как и что. Как жить? И зачем жить?

Однако далее случилось вот что. Пообещав дать денег и помочь, Иван Иваныч Енотин вдруг куда-то запропастился. Правда, на другой день в коридоре появилась его мебель. По договоренности с редакцией одна из комнат передавалась Иван Иванычу в безвозмездное пользование.
Дабы «прыжок в неосознанное» совершался в непрерывном режиме. Не перезвонил он и на следующей неделе. А через пару месяцев и вовсе пропал!
Говорят, что видели его на телевидении в паре с Афанасием Перхотиным. Афанасий, как всегда, обличал либералов, а Иван Иваныч благообразно и со значением молчал. В последствии до редакции докатились слухи о том, что Афанасий будто бы кому-то сказал: а, да что там «Отрочество»? Его не поднять. Надо вкладывать деньги в «Позавчера». И пружина стремительно завертелась в обратную сторону. Денег Иван Иваныч не дал, в комнату не переехал. И лишь напоследок послал в редакцию «Отрочества» Петра Петровича Жмурикова, чтоб оный справился: не нужна ли мебелишка, выставленная в коридоре? И недорого совсем стоит: 3 000 рубликов!
Жмурикова со сломанными стульями и столами послали, откуда он явился в январскую стужу. Так что он даже обиделся и кричал в пустую коридорную тьму:
- Зря побрезговали, отдаем по дешевке, можно сказать, задарма. Кроме того, от благочестивого человека. Возможно, она вам счастье принесла бы, а теперь кто его знает! Гореть во огне будете, антихристы!!!
Так совершенно неожиданно завершился «прыжок в неосознанное». Завершился ничем. И теперь все в редакции недоумевают: а вообще он, то есть, натурально Иван Иваныч Енотин, существует? А не привиделось ли, не примерещилось ли всей сразу редакции во тьме что-либо?
Вот ведь бродили же по редакции всяческие призраки? Бродили! Стало быть, и Енотин – есть ни что иное, как призрак, совершенный обман зрения, дух. А вся редакция на это время будто бы впала в некий транс и пару недель выдавала желаемое за действительное.
- Ну а как же, - говорила старейшая вахтерша, - Агриппина Арсентьевна, которой перевалило за 90 и которая помнила еще первого главного редактора Укатаева, - я ведь ему и гараж уже сторговала. Хотела на эти деньги себе новые зубы вставить. Как же так? Как же теперь зубы? Мне же помирать скоро?
А скромная девушка Настя из отдела писем по прошествии месяца и вовсе оказалась беременной. Но, будто бы говорят, что никакой Енотин тут не причем. У Насти есть ухажер и его все видели на станции Маяковской в мятой майке с надписью «Vodka – russia drink».
Тут мнение коллектива разделилось: кто-то говорил потом, что ухажер – одна из риенкарнаций Енотина. А другие твердо держались того мнения, что бесплотный дух не мог бы обрюхатить «отдел писем», и что Енотин – настоящий дьявол! Он якобы пришел, чтобы искусить коллектив «Отрочества», за мзду овладеть бессмертной коллективной душой «Отрочества». Но овладел лишь телом Насти, которая дала слабину, поскольку – девушка романтического склада и недавно окончила Литинститут. Сама Настя на сей счет ничего не говорила, а лишь задумчиво молчала. А потом взяла и вышла замуж за Афанасия Перхотина. И стала писать мистические романы, полные упырей и василисков. Тут, как назло, запил весь отдел распространения вместе с заведующим и курьером. К заведующему приехал брат из Стародуба. Курьер во мраке комнаты тряс козлиной бородкой и говорил, икая: поделом и доколе! А брат из Стародуба молча жевал желваками, пил и устало говорил курьеру:
- Наливай, Вася!
- Я не Вася, - отзывался курьер…
- Все равно – наливай! А Иван Петров вдруг заскучал всей душой: вот ведь чем новый человек закончился! И не мог как-нибудь по-другому. Просто не бывает. Рай только на картинках. Только там, на картинках этих, огни Монте-Карло, красивые девушки с развивающимися от ветра волосами и все прочее. А в жизни все иначе. В жизни – одна и тщета. А впрочем, напишу-ка я про Енотина. Как стать успешным и разбогатеть? А вот так. Эволюция, брат ты мой! Сначала были бандиты, теперь пошли проходимцы, но с благообразной внешностью. Значит, человек нашел свою вторую половинку, как в «Пире» у Платона. Значит не может человек быть или только проходимцем, или только хорошим. А вот таким, как Енотин, немножко тем и другим, может, и должен быть, и будет. За ними будущее! Они поведут людей с песьими головами в светлое завтра или позавчера. Не важно куда. Туда, куда укажет Борис Амбронзон из Лондона. А Афанасий Перхотин немедля вострубит великий поход в свою патриотическую дуду. Мысль эта осенила Ивана Петрова в «Отрочестве». А когда он вышел из дверей старинного бывшего барского особняка на свет Божий, то будто бы проснулся.
Оглянулся по сторонам – нет никакого особняка. Так, кусты и кирпичная стена завода. А рядом - рекламный плакат «Follow me!». И никого…
А только Настю из отдела писем жалко. Хорошая девушка была. Добрая…