1>> 2>> 3>> 4>> 5>>

[рецензии] [аудио] [pro-za] [новости] [ссылки] [гостевая книга] [главная страница]


рецензии

"Теплая грядка"


Все обломалось в доме Смешальских


Сексуальные отклонения - как двигатель предательства


Сны Татьяны Толстой


Бодался теленок
с дубом -2


Срок годности "Голубого сала"

"ТЕПЛАЯ ГРЯДКА"

«Я знаю, Город будет! Я знаю саду цвесть!», - Маяковский в свое время не случайно сблизил слова сад и город. Поскольку русское слово «город», «град», происходит от корня, обозначающего - «огораживать», «городить», обносить «оградой». А в немецком «garten», «сад», восходит к тому же славянскому «град», «городить», как и английское «garden», французское «jardin». Не от этого ли скрещения сада и города произошел огород?
Но оставим, впрочем, город не надолго в покое. Вот - огород. Тем, кому мило определение (или метафора) поэзии, как огорода, поэт Николай Дмитриев в своей книге «Ночные соловьи» (М.: Молодая гвардия, 2004. 437 с. Библиотека лирической поэзии «Золотой жираф») дает достаточно вольный простор для фантазии: «Допустим, сделай маленькую грядку…».
И в самом деле, почему бы и нет? Каждый поэт в большей или меньшей степени садовник, в самую пору расцвета, допустим по весне, высаживающий в теплую землю семена. От его умения, таланта, трезвомыслия завит то, какими красками заиграет сад, каков будет тонкий оранжерейный рисунок его цветника. Да даже и в грядке с укропом или сотке с картошкой, либо плюшкинском саду, заросшим крапивой, травой и лопухами поэзии не меньше, чем в клумбе с капризными гладиолусами. А может быть и больше. Стихи произрастают, как известно, где хотят. Порою в самых неожиданных и странных местах.
Николай Дмитриев из того в общем-то успешного поколения пятидесятилетних, когда поэзия, произрастая в тепличных условиях комсомольских отделов при издательствах (в той же «Молодой гвардии» был подобный отдел) и журналах по работе с молодыми поэтами, была относительно независима.
Середина 70-х. Для кого-то это время застоя и полного безмолвия, как для Олега Чухно, а для кого-то пора расцвета. Николая Дмитриеву, наверное, это время дорого хотя бы потому что он состоялся, как поэт.
В 1980 году он – лауреат премии Ленинского комсомола. В своем письме, опубликованном в одном из номеров «Литературной учебы» поэт с благодарственными словами обращается в адрес ВЛКСМ. Таков этикет эпохи. Сервантес посвятил своего «Дон Кихота» герцогу. Кто сейчас помнит имя этого средневекового секретаря комсомольской организации?
Стихи Николая Дмитриева того периода исполнены нежной деревенской гармонии и лирической грусти:

Станут в темноте лягушки квакать,
Станут петь ночные соловьи.
Родина, ну как тут не заплакать
На призывы детские твои?

В то время, когда в поэзии властвует подчеркнутый пафос приоритета общественного над личным, нужно не мало смелости, чтобы противопоставить БАМу, вдохновенному до остервенелости порыву строителя социализма «костерик под лозой», «крыльцо», «дождь», «темноту».
Его муза, влюбленная в Рубцова, в его «тихую Родину» витает где-то между строчек о «главном», в облаках над деревенским домом, в неожиданно возникшей паузе:

Не перебивайте в разговоре –
Вдруг забудет что-то человек.
А потом совсем исчезнет вскоре,
Не на час, не на год, а на век…

Но идиллия для поэта заканчивается в начале 90-х. И как-то неожиданно и вдруг дом обветшал, уходит в небытие страна, бывшая в череде синонимов: сад, город, Родина. И все в одначасье рушится:

Храм возводится, нищих плодя.
Положили кирпич – застрелился
Офицер молодой, не найдя
Ни буханки в семью – как ни бился.

В последних стихах, представленных в сборнике, появляется нарочитая декларативность, какой-то отчаянный публицистический мотив, который по прошествии времени становится навязчивым, словно кошмар. И уже кажется, что не поэт диктует стихи, а этот пафос раздраженности на всех и вся:

Зловеще молчанье соснового бора,
Морозы страшней мирового террора.
Отсюда и псы, поразмыслив, до снега
Сбежали во мглу ХХI века…

Но все же хочется верить, что «теплая грядка» не растратила свое тепло, которое, как известно, образуется от гниения травы, трухи древесной, золы и прочего мусора. И что, то обаяние, которым веяло от строк Николая Дмитриева, еще вернется. Иначе, зачем пели так восторженно и нежно «ночные соловьи»?

в начало...

ВСЕ ОБЛОМАЛОСЬ В ДОМЕ СМЕШАЛЬСКИХ!


Николаев. Анна Каренина. Новый русский роман. М.: Захаров, 2001. 302 с. , 10 000 экз. Это уже вторая попытка издательства приструнить и урезонить писучего классика, который не на шутку размахался. Так что эпопея про банальную в своей безыскусности измену жены мужу у него заняла в общей сложности пятьдесят (50) печатных листов или два тома собрания сочинений полезной площади, что в сегодняшнем книгоиздании – непростительная роскошь и дороговизна. Первая - имела место быть несколько месяцев назад.
В выуженной издательством из архивов одной из ранних редакций романа – "Война и мир» было, по мнению составителей, «пять отличительных достоинств»:
1. В два раза короче и в пять раз интереснее.
2. Почти нет философских отступлений.
3. В сто раз легче читать: весь французский текст заменен русским в переводе самого автора.
4. Гораздо больше «мира», чем «войны».
5. Князь Андрей и Петя Ростов остаются живы».
И это правильно. Самым приемлемым для современного читателя вариантом явился бы текст, усеченный до размеров комикса, для лучшей усвояемости снабженный забавными картинками. Известно, что Толстой любил в своих бесчисленных отступлениях что называется размазывать манную кашу по столу. И это не может не раздражать. Поскольку старик, словно дореволюционный комод, в контексте современного языкового и этического интерьера до безобразия манерен и старомоден.
И вообще, - задумались, видимо, в издательстве после успешной попытки усекновения романа, - а не лучше ли какой-либо из его романов переписать наново или сделать этакий живенький ремейк на его основе, осовременив его для пущей надежности нашими реалиями, чтобы читатель не засыпал уже на первой странице? И вот идея воплощена в жизнь. Граф Толстой в качестве автора признан проф. непригодным и уволен без выходного пособия. У одноименного романа появился новый свеженький автор, напоминающий оригинал более чем прозрачной омонимией имени и отчества. Тут же в аннотации удар ниже пояса нанесен толстовцам и иже с ними, чтоб, как говорится, под ногами не путались: «Добросовестно следуя оригиналу, я, тем не менее, иногда вынуждена отступать от него». Лев Николаев – женщина, ну или, во всяком случае, явно не мужчина!
Львица Николаевна и на самом деле следует оригиналу настолько добросовестно, что вопрос об авторстве так и остается не проясненным до, как говорят спортивные обозреватели, финального свистка арбитра. С уверенностью можно судить только об одном, о том, что не принадлежит перу, и даже не могло присниться в кошмарном сне злосчастному графу. Это вкрапленные или вживленные там и сям в текст романа Толстого реалии нашего нового русского времени и быта: электрическая бритва «Браун»; факс; МВФ; прошлогодний дефолт; депутат Жириновский, неслышно, кошачьими шагами пробирающийся в Ирак; фирма по пересадке волос «Реал Транс Хеа»; Солженицын; уголок в Саратовской области под крылом у Аяцкого и прочая петрушка.
Таким образом герои Толстого смахивают на беженцев, которых злые вороги выселили с насиженных ими мест, а в качестве компенсации за перенесенные моральные и материальные лишения всем женщинам вручили по эпилятору и набору гигиенических прокладок, мужчинам – по факсу и бритве «Браун», а «детям мороженое».
В финале, недолго поколебавшись и окончательно удавив в себе Льва Толстого, автор несколько отступает от основной версии самоубийства Анны. С проклятым прошлым, когда несчастная женщина должна была бросаться под паровоз, покончено. Отныне и навсегда Анна Каренина будет бросаться под автомобиль, лихо, на полном ходу, выскакивая из задней дверцы попутки.
В киноверсии романа, если таковой последует, в исполнении переодетого в женское платье каскадера Иншакова это будет выглядеть намного современнее и своевременнее. Быть задавленным шестисотым об этом можно только мечтать!
Впрочем, я бы на месте соавтора Толстого давил бы Анну, но не на смерть. А скоренько написал бы сивкел. И - в печать. Главное, что и название уже хорошее есть – «Воскресение»…

в начало...


СЕКСУАЛЬНЫЕ ОТКЛОНЕНИЯ, КАК ДВИГАТЕЛЬ ПРЕДАТЕЛЬСТВА


Млечин Леонид. Медовая ловушка. «Детектив-Пресс», 2001 г. тираж 5 000 экз.
Перед нами на сей раз не объемное, добросовестное и кропотливое промывание косточек наших доблестных политиков и сцены из жизни Евгения Максимыча Примакова, а настоящий детектив. Хотя поначалу, особенно тем, кому памятен незабвенный телевизионный образ с мяукающей интонацией, кажется, что Леонид Млечин вот-вот вновь ударит своим сарказмом по самому святому, что у нас еще осталось, уму, чести, совести в высших эшелонах власти: «Что толкает людей на путь предательства? Кем-то движет любовь, некоторых приводит к измене тяга к выпивке, сексуальные отклонения…».
Ну, наверняка, речь пойдет о прокуроре или телевизионном ведущем, застуканными с девицами в бане, - подумает обыватель и первые строки подтвердят его опасения: «Лежа в постели, Вилли Кайзер представлял себе ночь любви с женщиной, чье лицо он не мог увидеть…». Легко представить себе, нет, не ночь любви, а телевизионную инсценировку книги Млечина о предательстве: темный больничный коридор и черная тень, крадущаяся вдоль стены. Дверь палаты тихонько отворяется. На постели – Вилии Кайзер…Вилии Кайзер предается порочным мечтам: «В квартире они одни. Окна закрыты и занавешены плотными шторами. Она голая, на ней только черные кожаные сапоги выше колена и кожаный пояс…».
Какой кошмар! Глаза отказываются верить увиденному. Почему же никто не прибьет и как можно быстрее этого извращенца Вилли Кайзера, пока ему не представилось еще чего-нибудь более ужасного? Но он продолжает мечтать: «В руках у нее кнут. Он стоит на полу на коленях, тоже голый, на шее у него собачий ошейник…».
Ну что же убийца медлит? Ведь все это безобразие могут увидеть зрители, усыпленные порциями постных постановочных сюжетов Млечина на экране.
А ведь фантазия этой сволочи, Кайзера, меж тем не дремлет, а буйствует: «Она начинает бить его кнутом, он кричит, и ее это возбуждает. И он со вздохом наслаждения входит в нее…».
Впрочем, человек с такой говорящей фамилией – Кайзер и не мог поступить иначе. Впрочем, если быть до конца честным, то извращенцем его сделал никто иной, как - Леонид Млечин. Не по своей, так сказать, воле. Не исключено при этом, что вслед за Кайером к пороку пристрастится и читатель, прочитавший эти горькие строчки о предательстве, к которому ведет кривая тропинка сексуальных отклонений. Поэтому вопрос, кто кого предал: Кайзер Млечина, зрители Кайзера, Кайзер зрителей или Леонид Млечин всех вместе взятых? – так и остается открытым.

в начало...


СНЫ ТАТЬЯНЫ ТОЛСТОЙ

Татьяна Толстая в хорошем смысле слова «выходит в тираж». Один сборник следует за другим. После коротких и глухих, словно тихий всплеск воды в ночном пруду, названий с одним слогом: «Кысь», «День», «Ночь, - последовали сборники, в названии которых на один слог больше. Предыдущий – «Двое». И вот теперь – «Изюм».
Толстая, словно прислушивалась к шуму. Сидела в кустах и чутким ухом ловил звуки волн, расходящихся в разные стороны. Роман «Кысь», наделав много шуму, принес ее автору премию «Триумф». И вот теперь канонизированная таким интересным образом Толстая с высоты покоренной ею вершины оглядывает окружающую действительность, которая до сей поры у нее играла вспомогательную роль второго плана. Пейзаж, фон, среда, в сточных водах которой вырабатывается философия жизни главных героев. До сей поры Толстая смотрела на мир глазами своих персонажей. И теперь настало самой, что называется, без посредников, взглянуть на то, что тут у нас и как.
Опус «Чужие сны» - первый в чреде очерков нравов, эссе, рецензий и того, что обычно служит писателю строительным материалом для его художественных творений. Здесь еще Татьяна Толстая тонкий писатель, не успевший сменить розовые очки лирика на увеличительную лупу, сквозь которую творящаяся вокруг мерзость воспринимается как нечто из ряда вон выходящее: «Особенно хочется дождаться в питерской квартире поздней осени, когда на улице будет совершенно непереносимо: серые многослойные тучи, как ватник водопроводчика, сырость, пробирающая до костей, секущий, холодный ингерманландский дождь, длинные лужи, глинистые скверы с пьяными».
Да, тут душа настоящего питерца должна затрепетать в ответ безотчетным чувством благодарности и восторга. За исключением разве небольшого замечания. Толстая пишет: «Царь построил город своего сна, а потом умер… Он-то умер, а город-то остался, и вот, жить нам теперь в чужом сне».
Петр, как известно, умер в 1725 году. И при его жизни Питер напоминал нечто среднее между гауптвахтой и голландской верфью. Он только вдохнул жизнь в то, что появилось позднее. Так что Питер и Петр не синонимы, а всего лишь омонимы. Еще две вещи Толстой, «Смотри на обороте» и «Любовь и море», словно пелерина сна. И сквозь нее еще просвечивает небо, чтобы потом, в следующих очерках и публицистике навсегда погаснуть.
«Небо в алмазах» - малопонятное для поклонников прозы Толстой, привыкших к постоянной игре слова со смыслом, пережевывание в сотый раз истории гибели «Титаника». Морской суперлайнер, доставивший пассажиров за хорошие деньги прямиком в ад, подводит нас к разделу книги, который назван Толстой или ее издателем – «Ужасы». Один из первых ужасов – «Черный квадрат» Каземира Малевича. О нем не писал разве только ленивый. Что-то новое к тому, что и без толпы искусствоведов, давно понятно, добавить решительно нечего. И поэтому появление Толстой на фоне черного квадрата напоминает фотографию на память.
Но вот, что любопытно. Толстая числится экспертом по «современному искусству» в одном из фондов в России, существующем на американские деньги». В основном счастливыми обладателями бумажек с портретом американских президентов являются те создатели «проектов» и последователи «черного квадрата», которые приносят на суд жюри свои «ужасы». «Все мы терпеть не можем квадрат и «самоутверждение того начала, которое имеет своим именем мерзость запустения», - пишет она. Но «мы обязаны потратить выделенные нам деньги, иначе фонд закроют. А он кормит слишком многих в нашей бедной стране».
Но если «черный квадрат» и искусство производное от него, кормил и кормит, то зачем весь этот сыр-бор? Получается, что Толстая, справедливо бичующая современное искусство, сопричастна «ужасу»?
Далее писательница ополчается на опять-таки американский мужской журнал: «Им, татарам, все равно: что мушшин подтаскивать, что партнерш оттаскивать».
Такое ощущение, что бульварное издание на русском языке для Толстой явление новое и слегка непривычное. Как и то, что Ленин – палач, насильник и убивец: «Господи, прости меня, как я его ненавижу!».
В искусстве, равно как и в искусствоведении, прямой путь не самый близкий. Поэтому нарочитая оценочность писательницы, которая, чувствуется, пока еще обживает жанр публицистики того времени, которое безвозвратно кануло лет десять с копейками тому назад в лету, когда ее здесь не было, не лучший способ приложения ее таланта: «Телец» - абсолютный шедевр, лучший фильм Александра Сокурова».
«Абсолютный шедевр» – масло масляное. Крупский, конечно, упырь, но «Телец», безотносительно того, кому он посвящен, напоминает «черный квадрат», вникать в смысл которого безнадежно и глупо.
Обидно, что сон разума такой неплохой и разной писательницы на сей раз породил чудовище. Оно хоть изредка и улыбается, и говорит нам: «Изюм». Но во рту от этого не слаще…

в начало...


БОДАЛСЯ ТЕЛЕНОК С ДУБОМ – 2


Владимир Войнович. Портрет на фоне мифа. М.: Эксмо-пресс, 2002. Тираж 12 000 экз. 190 с.
Миф о том, что писатели, особенно именитые, не долюбливают себе подобных, давно стал обыденной реальностью. Как известно, на Олимпе не так много места, чтобы делить его еще и с соперником. Верховный Бог должен быть один. Ну, или, по крайней мере, не больше трех.Толстой не любил Тургенева, Тургенев Достоевского, Достоевский Белинского, Гумилев не мог терпеть Волошина, Цветаева не переносила Брюсова, Георгий Иванов Мандельштама, Адамович Набокова и т. д. Список можно продолжать бесконечно. Поэтому пресс-конференцию, посвященную выходу в свет книги Владимира Войновича «Портрет на фоне мифа», можно назвать событием рядовым. Это чувствовалось в словах и усталых жестах самого виновника очередного писательского скандала Владимира Войновича.
Войнович не скрывал рутинности всего происходящего. «Я даже не знаю, что вам говорить. Все написано в моей книге». – Сказал он, обратившись к собравшимся журналистам. И в самом деле, «прекрасный человек Иван Иванович» и бекеша и у него славная. «Очень хороший также человек Иван Никифорович». Но как же так случилось, что замечательный Александр Исаевич (а книга Войновича посвящена его взаимоотношению с Солженицыным) поссорился с не менее хорошим Владимиром Николаевичем, - об этом теперь одному Богу известно. Со слов Владимира Николаевича понятно мало. Вначале пресс-конференции им были зачитаны какие-то протоколы, из коих ясно не больше, чем из справки из домоуправления, повествующей о том, кто и зачем проживает на занимаемой им жилплощади. Далее Владимир Николаевич печальным, но прозревающим с каждой новой нотой, голосом поведал о том, что «много сил в свое время потратил на защиту от Советской власти Солженицына». И, на мой взгляд, совершенно напрасно. Вот и сам он пишет в своей книге: «Некоторые потом иронизировали, что высылка Солженицына была гениально разработанной акцией». Стало быть, Советской власти надо быть бесконечно благодарной, что она, устраивая на него гонения, открыла миру Солженицына.
После того, как Александр Исаевич оказался в Вермонте и зажил праведной жизнью отшельника и затворника, Владимира Николаевича начали посещать сомнения по поводу таланта его визави. Иными словами, чем гуще был фимиам вокруг пьедестала некогда его кумира, тем больше Войновичу хотелось его оттуда свергнуть. Задним числом, то есть в процессе написания книги «Портрет на фоне мифа», Владимир Николаевич подыскал веские доказательства, послужившие причиной точивших его сомнений. Их несколько. Одна из первых такая: «Меня не столько то смутило, что он под псевдонимом Ветров подписал в лагере обязательство сотрудничать с «органами», сколько возникшие при чтении этого эпизода в «Архипелаге» чувство, что признание выдается за чистосердечное, но сделано как хитроумный опережающий шаг».
Потом появились и еще. Но самой главной из них, и тут мы доходим до сути ссоры Владимира Николаевича и Александра Исаевича, явился спор о гонораре. Владимиру Николаевичу причитался гонорар за роман о Чонкине, опубликованный в издательстве ИМКА-Пресс: «Я написал письмо Струве. Он мне скоро ответил, что да, что он совсем забыл, ИМКА должна мне «кучу денег!» - целых… и назвал сумму, в тридцать раз меньше той, на которую я рассчитывал…В процессе дальнейшей перепалки я ему пригрозил судом». Александр Исаевич на словах через посредника передал Владимиру Николаевичу следующее послание: «Стыдно русскому писателю судиться с издателем из-за гонораров». В ответ Владимир Николаевич вспылил: «Какой бы Солженицын ни был хам, но он ведь не с каждым позволяет себе так обращаться. Неужели я дал ему повод думать, что со мной можно и так…Мой ответ был тоже кратким и очень невежливым. Меня потом некоторые люди спрашивали, как же это я посмел. А вот так и посмел».
Обиде свойственно с годами только увеличиваться в размерах. Далее в отместку за этот неблагородный с точки зрения Владимира Николаевича поступок было создание известного сатирического персонажа в романе «Москва 2042» Сим Симыч Карнавалова, в котором читатели и критики без труда узнали образ Александра Исаевича.
И вот теперь целая книга. О некогда любимом, а теперь поверженном руками самого автора кумире. О реакции главного героя книги Владимиру Ивановичу пока ничего не известно. Но один из корреспондентов выдал страшную тайну: «Никакой реакции не будет».
В заключении в ответах на вопросы журналистов Владимир Николаевич заявил, что «в очную дискуссию» ему «вступать с Солженицыным не доводилось». Может быть, и это явилось еще одной из причин того, что пришлось вступить в заочную.

Черта, на мой вкус, очень женская и немного театральная, которая тихой ссоре предпочитает публичный скандал с выносом ссора из избы. С обращением на себя внимания зрителей и приглашением принять участие в спектакле, с которого зритель в конце концов уходит с чувствами глубокого сочувствия обоим героям, брезгливости и разочарования…

в начало...


СРОК ГОДНОСТИ "ГОЛУБОГО САЛА"


«Покажи-ка нам свое муде, - рыгнул Вил».

С белеющей своей чистотой обложки книги «Голубое сало»,выпущенной еще в 1999 году, к читателю обращено открытое, немного усталое с едва заменой джакондовской улыбкой, лицо молодого человека. Это лицо, несомненно, принадлежит автору книги «Голубое сало». Если бы знал Владимир Георгиевич Сорокин, что спустя три года на него за эту книгу подадут в суд и будут «шить» ему уголовное дело по статье 242 - распространение порнографических материалов, то в его взгляде, видимо, появилось удивление. И в самом деле, для того, чтобы принять решение о возбуждении уголовного дела, эксперты выискивали «наличие в книге Владимира Сорокина "Голубое сало" отрывков порнографического содержания» аж три года.
Не много ли?
Рискну предположить – не много, учитывая то отягчающее актуальность происходящего обстоятельство, что читать написанное Сорокиным чрезвычайно тяжело, если не сказать – противно: "Фальшивая мерзость, достойная скуннеров и диггеров. Бэйбиди сяотоу, кэйчиди лянмяньпай, чоуди сяочжу, кэбиди хуайдань, рипс нимада табень".
Возможно, экспертам, что называется, с наскока не удалось, употребим здесь столь любимую автором поэтику совокупления, овладеть сутью и буквой романа. Видимо, роман, если это вообще поддается жаровому определению, написан из рук вон плохо специально, чтобы не повадно было соваться туда экспертам.
Возможно экспертов тошнило. Их приходилось менять. Приходили новые, но и этих хватало не намного. Дурнота косила экспертов одного за другим. Приходили третьи. Дело стопорилось. Заключение не давалось в руки.
И вот, наконец, нашли порнографию. Автору предъявлена повестка в суд. Для того, чтобы аргументы, которые легли в основу обвинения были более весомыми, истцы выпустили в свет книгу избранных фрагментов книги «Голубое сало», содержащих «отрывки порнографического содержания».
Ответчик с адвокатом в свою очередь подали встречный иск. Таким образом, ответчики стали одновременно еще и истцами, а истец соответственно ответчиком.
Прибавим сюда ежемесячные акции организации, именующей себя «Идущие вместе», которые, словно бутерброды с плакатами, ходят по Москве, то ли протестуя, то ли рекламируя произведения Сорокина, и можно считать процесс по производству толчеи воды в ступе вполне удавшимся. Однако книги Сорокина в книжных магазинах, в основном столичных, где он наиболее известен, идут на ура (если опять-таки не врут электронные СМИ, где он наиболее чтим).
Мало того, томики с его предыдущим и новым романами можно встретить (где бы вы думали?) на лотках возле трех вокзалов, где их, отродясь, не бывало. Поскольку неискушенная в высоком слоге тутошняя публика привыкла тоннами поглощать дюдики и сантименты. А из всей современной литературы предпочитает Маринину.
И вот книжный ассортимент, благодаря или вопреки, расширился до вокзалов и готов захлестнуть провинцию, как недавно захлестнул паводок юг России.
Провинцию жалко. Она этого не заслужила. Жалко и неискушенного читателя, который готов окунуться с головой в сорокинскую фекально-генитальную метафизику. Но все же больше всего жаль самого автора.
Он перестает быть писателем почти герметическим или полуподпольным, для двух-трех яйцеголовых, простудивших последние полторы извилины на почве филологии, критиков и становится властителем дум. Выдержит ли? Не опустит ли высоко поднятую его защитниками планку гонимого, а потому униженного и оскорбленного, которая предполагает довольно не малые дивиденды?
Дивиденд первый. Всем последующим романам Сорокина, написанным, также как и все предыдущие, как курица лапой, гарантирован высокий тираж и PR.
Дивиденд второй. Из-за соболезнования к чуткой и ранимой душе писателя, на которого устроили гонения, члены жюри всевозможных премий,наконец, сменят свой гнев и неприятие Сорокина на милость и присудят ему одну из 380 литературных премий. А возможно даже несколько. Во всяком случае, на Букера он уже выдвинут. Бьюсь об заклад, что нынешней зимой 12 500 баксов ярче всех будут светить именно Владимиру Георгиевичу.
Дивиденд третий. Как пишут западные СМИ, «Сорокин явился одной и первых жертв возвращения России к нравственности». То есть, кухонно-коммунальный скандал, устроенный на потеху публике, принимает международный размах, учитывая то обстоятельство, что Сорокин – член Пен-клуба, организации, чьи филиалы разбросаны по всему миру. И как бы его не ненавидели писатели и критики, коллеги по пену, они обязаны за него вступиться. И они не замедлят сделать это, сдерживая спазмы отвращения к его слову:
"Нас тут ждали с водяным говнорезом! – захохотал Бочвар. – Северная пое…ия с ледяной плюс-пи…ей плюс х…".
Видимо, на даром старина Гюго в «Отверженных» писал о том, что «Клоака – совесть города». Сорокин - совесть нации ! Кто бы мог подумать ?
Вот вам и «Голубое сало». Вот вам и «засахарилось»!
А зачем, спрашивается, трогали? Порнографии там не больше, чем в анекдоте про поручика Ржевского и меньше, чем, скажем, в новеллах Пьетро Аретино.
Так бы лежало «сало», даром никому не нужное (в 1999 году даже тираж книги в выходных данных указан не был, наверняка он не превышал рядовую тысячу экземпляров) и потихоньку тухло на книжных полках. А теперь поздно. Памятник нерукотворный возведен. Публика рукоплещет. Растроганный автор читает с пьедестала:
"Рипс нимада табень".
Дамы бросают в воздух чепчики и падают в обмороки. От дурноты…

в начало...



Hosted by uCoz