1>> 2>> 3>> 4>> 5>> 6>> 7>> 8>> 9>>

[халтура] [взгляд и нечто] [pro-za] [новости] [рецензии] [силуэты] [ссылки] [ гостевая книга] [ форум] [главная страница]


халтура

Царский выбор


Ханаида (версия не для печати)



Царский выбор

Зима приходит в Александров из поселка Оледнево. Хмурым ноябрьским утром вместе с первым автобусом или тупоносым запорожцем из Москвы, привязав к его хвосту белый свадебный шлейф поземки. Венчает зиму с Александровым серое, аккуратно выметенное метелкой ветров, безоблачное, небо. Весьма возможно, что Оледнево тут и не при чем, но не может же вирус зимы завестись сам собой, без видимых на то причин?
Приснопамятное Оледнево лежит на пути из Москвы в Александров. А все, что ни приходит из Москвы точно так же, как это было и в глубокой древности, имеет неприятный привкус плохих предзнаменований.
Впрочем, лишь однажды эта славная традиция была на короткий срок прервана. А именно с 1565 по 1582 год, когда царь Иоанн Васильевич Грозный, обосновавшись в палатах Александровской Слободы, фактически перенес вместе с опричниками, опричной Боярской Думой и приказами сюда столицу Московской Руси. Первопрестольная на семнадцать лет превратилась в вотчину награжденного Иоанном Васильевичем титулом царя крещеного татарина Семеона Бекбулатовича. А Слобода расцвела пышным цветом молодой вдовы.
Учеником Ивана Федорова Андроником Невежей здесь была открыта типография, возникло и учреждение на подобие консерватории, где местных, голосистых дьячков обучали пению знаменитые в то время мастера Феодор Христианин и Иван Нос.
По словам Карамзина именно в это время Слобода «украсилась церквями, домами, каменными лавками». А храм, воздвигнутый во славу Богоматери, сиял снаружи таким количеством золота и серебра, что зажмурившийся от блеска всего этого неотразимого великолепия саксонец Петр Петрей де Ерлезунда, едва смог скрыть восхищение: «Камни ее расписаны красками так, что одни черный, другой белый и посеребренный, третий желтый и позолоченный; на каждом нарисован крест. Все это представляет красивый вид для проезжающих дорожных людей».
В злополучном 1582 году, после того, как смертельно раненный своим темпераментным папашей сын скончался, Иоанн Грозный, впав в меланхолию, навсегда покинул Слободу. И она, с возвращением царского двора в Москву, пришла в запустение. А спустя несколько десятков лет в Смутное время, в довершение ко всему, была начисто разорена поляками не без помощи правоверных казачьих банд.
Если вы грешным думаете, что предания старины глубокой не имеют для современного жителя Александрова ровно никакого значения, то глубоко заблуждаетесь. Первое упоминание этой благословенной местности под названием Великой Александровской Слободы (ныне село - Старая Слобода) встречается в летописях ХIII века. А уже в следующем веке – в дух завещаниях Иоанна Калиты. И поверни история свои оглобли сослагательного наклонения в другую сторону, неизвестно, кто из двух городов, Москва или Александров, именовал бы себя столицей Всея Руси.
Поэтому всем тем, кто попробует посмотреть на местную интеллигенцию, обретающуюся в районе Историко-архитектурного музея-заповедника, драматического театра, заведения с загадочным названием «Музей ВНИИСИМС», художественных музеев Анастасии Цветаевой и писателя С.Я. Елпатьевского, свысока, я не завидую. Вы рискуете быть окаченными с ног до головы холодным ушатом недоуменного презрения. Ибо Александров, удравший на всякий пожарный от столицы за знаменитый 101 километр, не что иное, как пуп земли владимирской, хотя и районного масштаба. А, ежели учесть то обстоятельство, что и от Владимира он равноудален ни чуть не меньше, чем от Москвы, на что-то около 120 километров, то вполне самостиен и от пресловутого города имени благоверного князя Владимира.
Все, что ему надо для тихой, размеренной, грешной и благочестивой жизни, в Александрове имеется. Но об этом отдельный сказ…

Жестокий романс

Как известно, Москва не очень охотно расстается с путешественником, решившим бросить старушку на произвол судьбы с тем, чтобы устремить бег своего авто к другим просторам. А потому пробка на Ярославском шоссе, если Вы опрометчиво выехали из города в пятницу, да, в общем-то, и в любой другой день вечером, скажем так до 17.00, может тянуться, словно ириска во рту, до самого Пушкина. И только после Пушкина «ириска» как-то вдруг рассасывается и исчезает насовсем.
Дорога перед носом водителя монотонно и однообразно мелькает серой лентой, изредка даря его глазу разнообразие в виде развилок и пейзажных зарисовок в духе Кустодиева.
Указатель вместе с самим Сергиевым Посадом сиротливо остаются прозябать в стороне. А мы стараемся не пропустить мимо нашего внимания поселок с уменьшительно-ласкательным названием – Дворики. Поскольку после Двориков дорога вместе в нашим авто уклоняется вправо. Теперь нам все время прямо, покуда не покажутся типовые пятиэтажки стольного града Александрова.
Но задержимся в пути еще на минутку, возле деревни Брыковы Горы, замечательной тем, что у ее подножия нетерпеливо бьется, словно родничок на макушке младенца, исток Дубны с удивительно холодной, даже в летний зной, и вкусной водой. Местным жителям она достается даром. За это, правда, им приходится, как в старые добрые времена, поднимать ее в гору на своем горбу…
Александров встречает нас птичьим шумом железнодорожного и автобусного вокзалов, слившихся в долгом страстном поцелуе.
Здесь все настолько пестро и суетно, что вас охватывает немедленное желание броситься к одной из двух касс, приобрести билет и мчаться на всех парах, куда глаза глядят.
Вереница дремлющих таксомоторов, словно цепочка, связывает вокзал с улицей Октябрьской. Улица Октябрьская в свою очередь вливается, как и водится, в омывающую город полноводной рекой центральную улицу Ленина. Последнюю с двух сторон обрамляют: улица Восстания 1905 года, затем улица Революции и улица Свердлова. Соединительным мостиком меж «двух революций» служит переулок Казарменный. Венчает все это великолепие революционности, от которой Александров был в стороне, стадион «Коммунар».
Но чем дальше от станции, тем спокойнее и тише движение. Тем мягче, приглушеннее звуки, хотя центр Александрова с дежурным Ильичом на гранитном постаменте, магазинами, кафе и колхозным рынком еще впереди. Да и название улиц носит подчеркнуто-историческое название: Стрелецкая или, к примеру, Мичуринская.
Кажется, что жизненный ритм центра города определяется местным автотранспортом, в неторопливой задумчивости взбирающемся на холмы и со сосредоточенностью проказника на санках спускающемся с оных.
Здоровью старых автобусов противопоказана спешка.
В стороне от центральной магистрали города отрешенность жизни еще более наглядна.
К ней располагают местный парк культуры и отдыха, и магазин «Хороший», возле которого, согласно городским апокрифам, не редко пропадают не самые плохие марки автомобилей.
Домики здесь все больше купеческие двухэтажные или деревенские – с наличниками и заборами, которые большей частью загораживает от сглаза по-старчески скрипящее крыльцо и две-три из-под снега сиротливо торчащие хворостины.
Но снег и вообще белый цвет удивительно к лицу Александрову. Его побеленным мезонинам, седым усам важного батюшки, торопящегося на литургию в Свято-Успенский женский монастырь. И местному Тузику, который выдыхая из пуговичных ноздрей морозные калачи пара, рифмует их с колечком своего хвоста. Его гордо высунутый изо рта розоватой докторской колбасой язык, красноречиво свидетельствует о непреходящей ценности и таинственной важности уклада жизни Слободы, ставшей городом в 1778 году.
Где-то здесь, по соседству с военкоматом, на улице Военной - ветхий дворик о трех избах. Тут с 1915 по 1917 год Анастасия Цветаева, вышедшая замуж за инженера Минца, снимала дом, а Марина с мужем приезжали к ней погостить.
Уже шла война, страну пучило революцией, но благостный покой посетил этот двор, и Марина, бредившая стихами, написала:

Мне нравится, что вы больны не мной.
Мне нравится, что я больна не вами.
Что никогда тяжелый шар земной
Не уплывет под нашими шагами…

Тяжелый шар земной в 1917 году выскользнул из-под ног Минца, но строки дышат негой. И она растворена в морозном воздухе.
Собственно тому, что гордо именуется «Литературно-художественным музеем Анастасии и Марины Цветаевых», принадлежит две покосившееся избы. И то, как-то не все целиком, а по частям. Жилой внутренний двор, с бельем на веревке, поделившей его на неравные половины, словно свидетельствует о том, что хозяева где-то здесь. Все признаки жизни: поленница с воткнутым топорищем, кадка со снегом, чья-то обувь, - на лицо. Вот-вот, кажется, из-за угла нервным размашистым шагом, словно подбирая ритм для своей неровной строки, выйдет Марина Цветаева. Но… появляется из-под крыльца и тут же исчезает рыжая кошачья морда. А из маленьких, вросших в землю сеней, показывается громоздкая фигура хозяина музея.
Даже если вы осведомлены о жизни и творчестве Цветаевой, все же советую разыграть из себя сцену недоумения, чтобы не обидеть хранителя небогатой коллекции.
Выше я упоминал о том, что провинциализм, освященный огненной водой легендарных преданий, порой отображается на физиономиях и преломляется в характере местных интеллектуалов весьма специфической спесивостью. Ей можно и нужно немного подыграть, чтобы спустя минут двадцать она уступила место гостеприимности и добродушию. Иначе, вас ждет отчуждение.
Причем, что удивительно: отчуждение это, словно по цепочке, волшебным образом передается от людей к предметам окружающей действительности и даже целому пейзажу. И вот уже река Серая, минуя которую, вы направляете стопы в знаменитый Свято-Успенский монастырь, сердито перекатывает свои волны. Небо над белокаменным Троицким собором хмурит свои зимние брови. И монашки, облаченные во все черное, однако, с мобильным телефоном в сухой руке, смотрят на вас недоверчиво.
Свято-Успенский женский монастырь, словно печать ангела, запечатленная в 17 веке на челе Александровской Слободы. Печать строго прямоугольная с витиеватым узором, выплетенным из крестов, куполов, орнаментом белокаменного резного киота с фреской Покрова Пресвятой Богородицы, граненной грифельной грацией Распятской церкви-колокольни, кельями трапезными, крепостными стенами и башнями.
Стыдливость монашек, которые опускают глаза долу, сообщает вашей походке неловкость, в которой быстрый ритм ходьбы уступает место плавности и созерцательности. Умягченная нежностью белого цвета, символа чистоты и зимы, величественная красота Троицкого собора, вливает в вашу суетную душу ощущение лампадного тепла и ничтожности всего того, что осталось за стенами монастыря.
Собору 16 века по наследству от эпохи достались две уникальные медные двери, вывезенные Иваном Грозным из Новгорода и Твери. Здесь погребены сёстры Петра I Марфа и Феодосия. Но, жизненные бури, кажется, давно отшумев, разбились о неприступную крепость белокаменных ставен, крепостных валов и кротость ликов.
Дальним эхом шумит дорога. В Серой бледной тенью отражаются храмы и купола; крепостная стена, словно пограничье, распределившей земное и небесное на две неравные доли: земная - с неизменной сочной пестротой красок и небесная - как будто с эфирным, не ярким, но голубым сияньем.
В Александрове есть все атрибуты Лесковского «Чертогона». Когда Свято-успенский монастырь, словно ангел, остается у вас за спиной, по правую от вас руку радостным всхлипом входных дверей встречает посетителей магазин местного ликероводочного завода, как не сложно догадаться – «Александровский».
Вот тут-тот и может начаться, при желании, та часть хождения по городу или вхождения в город, которая у Лескова, предшествует покаянной молитве перед Всеблагой – разгульная. Ведь слава водки «Царский выбор» и прочих наливок выходит далеко за пределы города. Не даром в Москве их нет. Объясняется это загадочное обстоятельство весьма просто: столичный алкогольный рынок вряд ли составит конкуренцию по качеству провинциальным целовальникам.
Однако, все же главное в этом вопросе не переусердствовать. Трезвый взгляд на привычные вещи в сопровождение обязательно квашенного в бочке огурца, скрипучего и духовитого, укореняется в вашем организме сразу же после первой.
Москва представляется вам сосредоточием всех бед, которые преследовали вас до Александрова и тащились серой поземкой за багажником вашего авто.
После второй вас посещает неизбежное желание поселиться здесь в домике с резными наличниками, собачьей конурой и яблоней во дворе. И петь сочным тенором под гитару песню о загубленной молодости.
Свежий морозный воздух вдыхает в ваши мехи дух бунтарства и тоски. И душа уже рыдает гитарной струной.
После третьей у вас появляется ощущение, что вы оставили в Александрове свое сердце. И никак не можете его отыскать.
На самом деле его просто украли. Эти белые стены монастыря. Эта провинциальная нега и нежность во взоре того самого Тузика, сопровождение которого можно уподобить Вергилию у Данте в Раю.
Украли и уже не отдадут никогда. Не даром в гербе города на всякий случай имеются и тиски.
Успокойтесь. И оставьте сердце ваше здесь. В Александрове. Поверьте, ваш выбор будет поистине царским…

в начало...


Ханаида

(версия не для печати)

Живущему в Москве кажется, что пуп земли - Красная площадь. Любой петербуржец уверен в том, что одна шестая часть суши начинается с Невского. А на южном Урале не сомневаются в том, что Россия берет свое начало с Челябинска.
«А вот для нас здесь, на берегах Миасса, начинаются Россия и весь мир, здесь для нас главное место на земле». - такими словами экспериментальное учебное пособие «Челябинск. История моего города» - в пику Оксфордской электронной энциклопедии – вводит стороннего наблюдателя в курс дела.
И у него есть на это все основания. Ибо Челябинск – это самый что ни на есть центр России. Но только той России, которой больше нет и не будет, а не нынешней. Поезд «Южный Урал» отходит от перрона Казанского, на ночь глядя, неторопливо, словно нехотя отлипая примерзшие к рельсам колеса. А куда, собственно, торопиться? До Челябинска - полутора суток езды: день и две длинные, зимние, ночи. Проводницы разносят чай, пассажир травит дорожные байки. Вагон-ресторан в лице томной девицы в короткой юбке заманивает отведать ухи из семги, обещая неземное блаженство…
Днем вы находите, что в пейзаже за окном произошли необратимые перемены. Лес сменяется дикой степью, напоминающей океан с застывшим в недоумении белыми бурунами. Потом из-под снега, нахлобучив козырек над причалом на самые брови, выползает пристань, и из коридора слышен восторженный шепот: «Волга!».
На остановках вагон начинают осаждать закутанные до маковки бабы с копченым жерехом и воблой. Бросаясь к тамбуру, они суют пассажирам распятые тушки рыбин. Но покупать, если Вам приспичило, стоит с превеликой осторожностью. Поскольку хитрая на выдумку голь, основным источником заработка которой является ловля и продажа рыбы, наловчилась (каламбур!), экономя время, готовить ее не по всем правилам коптильного искусства, а окунать на непродолжительное время в коптильное масло. А это уже – канцероген и есть такую рыбу все равно, что устраивать поминки по своему здоровью. Причем, глаз неискушенного в подобного рода проделках пассажира отличить хорошую рыбу от плохой не в состоянии.
После Уфы поезд начинает медленно и неуклонно забирать куда-то вверх, в горы. Ночь погружает вагон во мрак. Мелькают огоньки, освещающая какие-то загадочные названия: Чишмы, Усть-Катав, Сатав.
Засыпая, кажется, что здесь уже люди не живут. А если и живут, то какие-нибудь с песьими головами. Что поезд вот-вот уткнется в тупик. Или сойдет с рельс и его заметет пургой. И местные жители выловят вас, посадят на куканчик, закоптят, распнут и продадут пассажирам не фунт лиха.
Ночью вагон начинает подскакивать на стыках. Ошалело оглядывающийся спросонья пассажир пронзает тьму встревоженным взором. Но тьма ничего обнадеживающего не сулит. Заснувший наконец под утро на пляшущей полке, он с изумлением обнаруживает, что прибыл – в Челябинск. Только, не понимает еще, зачем?


Челяба

Зачем? – хороший вопрос, не менее актуальный, чем «быть или не быть», заставляющий взбодриться и взять себя в руки. Словно глоток морозного воздуха он вытряхивает все праздные, вагонные, мысли из головы, которая за два дня пути, кажется уже не твоей. И их место занимает деловитая сосредоточенность. Ибо жизнь в Челябинске начинается с раннего утра, когда еще темно и ленивое солнце, не спеша продирая глаза, еще не вылупилось из-за восточного склона Урала. И почти тут же не ушло досыпать.
Покуда ваша подошва извлекает хруст из утренней дороги, вы оглядываете город, находящийся в оцепенении, словно с приходом зимы история и жизнь в городе замерзает.
Прямоугольные проспекты и типовые дома напоминают ноту, звенящую в тишине непередаваемым аккордом тоски. Такими глазами, видимо, смотрели на Зауралье и первые поселенцы, которых нелегкая занесла зимой в эти дикие края в XVIII веке. Однако летом, когда природа к их немалому удивлению расцвела, минор быстро уступил место мажору: «…провинция сия подает удобность к разведению садов. Всякое огородное растение родится наилучшим образом, а особливо белая репа, которая удивительной величины бывает. Нерадение здешних крестьян причиною, что они о других растениях, кроме простой капусты, репы и моркови, не заботятся».
Кроме репы здешняя провинция производит удивительные по красоте девичьи лица, разрез глаз, изящный, словно выделанный ювелирным резцом, которых неустанно говорит о том, что противоборство диких племен, башкир, джунгар, татар, калмыков, киргизов и русских завершилось ко всеобщему удовольствию миром и согласием. А пуховая шапка, венчающая овал лица с морозным румянцем и черными зрачками, поблескивающими из-за пушистых ресниц, словно бы неустанно напоминает о том, что в жилах местных красавиц течет не морковный сок, как в Москве или Питере, а самая что ни на есть кровь царского разлива. Ведь до того, как 2 сентября 1736 года, согласно указу Анны Иоановны, при непосредственном участии историка Василия Никитича Татищева и полковника Тевкелева, «на реке Миясе в урочище Челяби от Мияской крепости в тридцати верстах» был заложен Челябинский городок, власть переходила из рук киргиз-кайсацкого хана Абулхаир к другим царькам и князькам. Стало быть, шансов на то, что перед Вами ни одна из потомков Абулхаира здесь значительно больше, чем в Москве встретить коренного москвича.
Бывшая Челябинская крепость утопает в снегу. Мозги ваши от мороза проясняется, настолько, что вам по силам разгадать тайну происхождения названия – Челябинск. Одни историки говорят, что названием своим город обязан татарской деревне, Челябе (Челяба – по-татарски яма), которая была расположена на месте крепости. Другие связывают название города с именем собственным: Селебей, Цилябей, Челебей. Согласно третьей версии на месте крепости был бор, нанесенный на ландкарту в 1737 году геодезистом И.Шишковым. И этот бор по башкирски именовался как Селеби-карагай. Историки спорят, жизнь движется в одном, ведомом только ей одной направлении, а Челябинск уже и сам забыл, почему он – Челябинск.


«Бедный городишко»

Весь город, словно разграфлен линийкой на прямые углы, квадраты и поделен на соразмерные пропорции, памятуя, видимо, о том, что не даром за ним в недалеком, советском, прошлом рука об руку бродила слава одного из центров металлургической и химической промышленности Урала, с тракторным заводом и прочими наукоемкими производствами.
Все это уже в преданиях старины глубокой. Тракторный завод, выпускавший танки, дышит на ладан. Химия, ничего хорошего, кроме приснопамятного взрыва на заводе «Маяк», сравнимого по своим разрушительным последствиям с Чернобылем, не принесла. И теперь Челябинск - в поле действия розы ветров: зоны отчуждения радиоактивного заражения и могильника опять-таки радиоактивных отходов.
Постепенно Челябинск, словно скукоживается, превращаясь в тот самый середины XIX века одноэтажный город, о котором написал в бытность свою в нем Василий Андреевич Жуковский: «…Челябинск. Бедный городишко». А Оренбургский гражданский губернатор чуть ранее заметил: «… торговля и промышленность челябинских обитателей весьма не значительна… нет ни фабрик, ни заводов… даже многие мещане занимаются хлебопашеством».
Но неброская красота Челябинска именно в его одноэтажных домишках, закутавшихся в пуховую пелерину, словно в тишину. Они стоят на обочине дороги со степенной отрешенностью реликвий, доживающих свой век. Мало кто помнит историю их происхождения. Еще меньше тех, кто заботится о том, чтобы сохранить их первозданный вид, глядя на полинявшие снимки которого, сердце, если оно не каменное, сжимается от умиленного восторга.
Одноэтажная (два этажа были, кажется, только у здания городского общественного банка на улице Ивановской, а теперь – Труда), провинциальная Россия: дома с резными наличниками; напоминающий пагоду «Дом с каланчой», в котором находились местные органы управления; бородатые в фуражках и сапогах лотошники со всяческим скарбом; молодцеватый городовой – символ надежности и прочности Империи; выезд, запряженный четверкой, пожарной бригады (почему-то названной машиной) и множество церквей, сложивших свои главы в 30-х годах. В том числе и римско-католический костел. От него остались одни воспоминания и звуки органа, который стал причиной раздора между приходом православной церкви и Челябинским государственным концертным объединением. Все дело в том, что в 1987 году в здании Александро-Невской церкви на Алом поле был установлен орган немецкой фирмы «Ойоле». В конце 90-х церковь была передана приходу. И концертный орган, католик по вероисповеданию, ожидает своей участи. Переносить куда-либо нельзя из-за его уникальности. Оставлять не хочет приход. А если прибавить к этому еще и то обстоятельство, что в здании церкви расположен местный ЗАГС, а рядом хотят построить, и, наверняка, построят первое в городе казино, то получается и вовсе странное зрелище. Стойбище тупоносых джипов, православные кресты, и озвончающий тревожным вздохом округу безмолвный орган! С исторической родословной у города все в порядке. Местные историки и краеведы нарисуют вам густыми мазками большое эпохальное полотно, где будет и взятие города войсками Пугачева под предводительством «главной армии полковника» Грязнова, и промежуточный пересыльный пункт на пути в Сибирь, и строительство металлургического комбината во время Великой Отечественной войны под руководством всесильного главы НКВД Лаврентия Берия, и ВИА «Ариэль», и шестикратная олимпийская чемпионка по конькобежному спорту Лидия Скобликова, и многое другое.
Кстати, Берия в Челябинске по отзывам ветеранов ВОВ до сих пор в большом почете. Поскольку работа и снабжение металлургического комбината была организовано на высшем уровне.
Все это хорошо… Но ведь история, словно подсветка выделяя отдельные фрагменты, всегда остается в тени у настоящего. А оно идет своей железной поступью, не оборачиваясь назад. Идет сквозь пургу, года, куда-то в ночь…


1000 и одна ночь

Челябинская ночь темнее московской. То ли потому что ближе к звездам, то ли потому что здесь меньше рекламы, подсвечивающей морозную тьму. Зима длится 9 месяцев. Потом отяжелевшее, обмякшее и выцветшее от холода, и сырости небо мучительно и долго рожает солнце, а земля - весну. Тепло – награда всем тем, кто надеялся и верил, что будет лето и что кто-то заботливой, нежной рукой развесит на ветках деревьев листочки, из блеклых бутонов вылупятся, словно цыплята, цветы. И город распустится, как оранжерейная роза.
Для тех же, кому некогда ждать, ночные клубы Челябинска беззастенчиво предлагают окунуться в банный, порочный, манящий омут прямо сейчас. Страницы газет пестрят объявлениями: «Ночной клуб «Аврора»: Праздник every night…вход free!»; «Ночной клуб «Голодный аллигатор»: Шоу-программа «Ночи смоковницы»; «1000 и одна ночь Шахерезады»; «Досуговый центр «Искра»: «Страсть-шоу». В кинотеатрах демонстрируется фильм «Правила секса»…
Из угасшей советской искры по ночам возгорается неведомое до толе пламя кабацкого угара, купеческого разгула, страстей и вкусов класса или категории существ, которые еще не поняли, что они такое, но у которых уже есть деньги для того, чтобы особо глубоко не задумываться над этим.
Но все это по провинциальному почти что скромно, негромко – в отличие от Москвы, подавляющей человеческую букашку своей роскошью и распутством. Может, от того, что городом управляют, как говорят, менты. Проституция, наркомания и другие невинные шалости направляются, контролируются и дозируются одной мощной структурой. А петлицы в костюмах, в которые облачены существа, решившие сменить кабацкий угар на более спокойное место на кладбище, прокалывают хоть и регулярно, но не часто. От чего видимость порядка более чем наглядна.
Когда я побывал на телевидении, меня поразило, что я нигде не встретил охраны. В Москве, где из каждой щели окружающую действительность прокаливает углем пара горящих глаз охранника, такое просто немыслимо.
Челябинск неуклонно демонстрирует, что провинция себе на уме. Причем, ум этот очень изощрен и глубок. Провинция и провинциал (не свидетельствует ли это о мутации вида?) научились очень умело разыгрывать свою сиротскую долю и роль забытого Богом и людьми волчьего угла.
Покуда да вас дойдет эта весьма немудреная мысль, вы уже вовлечены в спектакль, в котором вам отведена роль второго плана, согласно нуклонным правилам которой вы представляете из себя того человека, не за которого себя выдаете, хотя вы с самого начала полагали, что ваша партия – ведущая. Ан, нет.
Местной публике скорее интересен ваш статус - столичного гостя – но не вы сам. И с этим надо смириться, чтобы не впасть в заблуждения относительно того, что вы из себя представляете.
После вашего отъезда вы вдруг обнаруживаете (ну, к примеру, по публикации в местной прессе), что вы – не то, что о себе думали. А те, кто вас разыгрывал не тот, за кого вы его принимали. А кто – вы, и кто – они, вы уже и сами не знаете.
Единственное, что ясно: Челябинск подобен сфинксу и загадал вам больше загадок, чем существует ответов.


Иван-бездомный

Самый счастливый в Челябинске литератор – Иван-бездомный. Он пишет всю жизнь одну большую поэму, роман, книгу под названием «Ханаида». За это его выгнала из дома жена, поэтесса с горловым, как у горлицы, голосом и фамилией Ягодицына. Но Иван, поселившийся в вокзальной сторожке, не разлюбил поэтессу Ягодицыну и до сих пор каждый свой вздох посвящает ей. Его черные манжеты, воротник некогда белой рубашки и грязные нити ногтей, словно пограничные полосы, отделяющие прошлую жизнь от нынешней.
Он читает отрывки из своей поэмы глухим от смущения голосом. Поэма для Ивана – воздух, которым он дышит. Если кто-то скажет ему, что она некуда не годится, он не поверит, как если бы ему начали доказывать, что Челябинск переименовали в Чикаго. И он теперь – американец, а не отщепенец, бродяга, поэт, в голове которого произошло смешение миров, созвездий, эпох, имен и стилей. И он теперь сам не помнит, где, в какой эпохе он сейчас живет, что ел на завтрак и что будет есть завтра.
Его сутулая фигура с аккуратной, как у гнома, бородкой, клешни рук, забирающие своими лопастями воздух для поэмы, все, словно говорит о том, что окружающая действительность разошлась с ним в разные стороны. Но он не в обиде.
Сторожка, словно космический звездолет, преодолевает пространства и время. И вместе с ней Иван летит к своей мечте, оставляя за собой только сноп торжествующих искр. Вот он пролетает над Челябинском. Улица Ленина, словно огни на взлетной полосе, посылает ему прощальный привет. От нее, словно убегают в разные стороны улицы, проспекты и переулки.
Воровато, в сторону куда-то спешит улица Воровского, перпендикулярно стремят свой бег улица Кирова и Свердловский проспект, им на перехват торопится улица Труда. Улицы Блюхера, Доватора, Елькина, Худякова, тонут во мгле.
С высоты птичьего полета Челябинск напоминает прожилки на уральских самоцветах: змеевике и малахите. Темные, как линии судьбы, на фоне зеленого недолгого лета. Живой и манящий камень. Но иной раз причудливый узор на камне напоминает улыбку разводного гаечного ключа…
Иван улетает из его железного плена. Он парит над бездной. Он уже вне времени и пространства. В стране под названием – Ханаида…
…Говорят, что, покидая Челябинск, камни меняют свой свет. Потому что любовь к своему пепелищу здесь сильная и верная. И вы, уезжая отсюда, не сможете не ощутить силы притяжения его суровой погоды, простора, света и воли. Воли, словно вздох, опочившей в слове Ханаида, застывшей, словно кровь в венах, в прожилках уральского хребта. И заплутавшей на твоей ладони, в линии судьбы…
в начало...

Hosted by uCoz


Hosted by uCoz